Сталин и заговор генералов
Шрифт:
По воспоминаниям бывшего офицера из гвардейских стрелков Г. Бенуа (он в свою очередь, вероятно, воспользовался рассказом своего брата, офицера-преображе]ща А. Бенуа), «в 1915 г., в феврале под городком Ломжей, после упорных и тяжелых боев его полк (Семеновский), имея далеко впереди себя 6-ю роту, окопался и занял оборону. Ночью перед рассветом поднялся густой туман. Пользуясь им, как дымовой завесой, батальон немцев обрушился без выстрела с гранатами на передовую роту. Силы были неравны. Ротный командир был убит, многие солдаты геройски погибли, и только человек сорок успели, отстреливаясь, отойти к своим. Человек тридцать попали в плен, вместе с ними — получивший удар прикладом по голове подпоручик М. Тухачевский, которого подобрали в бессознательном состоянии»305.
Первоисточником сведений о том, как Тухачевский попал в плен (полученных и Ф. Касаткиным-Ростовским и Г. Бенуа), мог быть лишь один офицер той же 6-й роты, которому удалось прорваться к своим: подпоручик Г.К. Эссен-2. После гибели в бою 25 августа 1914 г. младшего офицера 6-й
Особый интерес к судьбе будущего маршала должны были проявить его близкие приятели. Таковыми к этому времени были прапорщик А. Типольт, подпоручик Н.Н. Толстой-1 (младший офицер 2-й роты), его брат подпоручик И.Н. Толстой-2 (батальонный адъютант 2-го батальона, до августа 1914 г. служивший в 6-й роте), подпоручик П.А. Купреянов (младший офицер 4-й роты), подпоручик Б.В. Энгельгардт-1 (младший офицер 5-й роты). Однако двое из указанных выше офицеров — Н. Толстой-1 и П. Купреянов — были убиты в том же бою. Подпоручик Б. Энгельгардт был тяжело ранен. Оставался лишь один офицер, заинтересованный в подробностях поведения и судьбы Тухачевского в Ломжинском бою, который в то же время быт близким товарищем Г. Эссена-2 по совместной службе в 6-й роте, — подпоручик И.Н. Толстой-2. Именно этот офицер и мог стать главным первоисточником для князя Касаткина-Ростовского, который был в весьма близких, дружеских отношениях с братьями Н.Н. и И.Н. Толстыми.
Напомню, что князь быт к тому же уже достаточно знаком с Тухачевским (встреча и разговор в воронке от взрыва артиллерийского снаряда). В своем рассказе Касаткин-Ростовский прямо ссылается на очевидцев поведения Тухачевского в этом бою. Однако он не знает (и этого не мог знать подпоручик Г. Эссен-2), как будущий маршал попал в плен. Он не знает, что Тухачевского ударили прикладом по голове и в бессознательном состоянии взяли в плен. В полку да и родные будущего маршала вплоть до 1917 г. точно не знали о его судьбе. Официа^но в полковых документах он считался пропавшим без вести. Поэтому, похоже, сведения об ударе прикладом по голове появились уже после возвращения Тухачевского из плена и, возможно, исходили от него самого. Князь Касаткин-Ростовский подтверждает, что «потом стало известно, что он попал в плен, три раза пытался бежать, но неудачно». Из контекста пояснения князя следует, что «потом» означает — после того как Тухачевский возвратился из плена (иначе кто же, кроме него, мог рассказать, что он неоднократно пытался бежать из плена). Таким образом, Г. Бенуа не знает подробностей того, как сопротивлялся Тухачевский в бою под Ломжей. Тот, кто ему рассказал о Тухачевском, этого не видел, во всяком случае, в его памяти не запечатлелся образ подпоручика, размахивавшего шашкой и отстреливавшегося из револьвера. Еще раз отмечу, что обстоятельства, в которых Тухачевский попал в плен (удар прикладом по голове), а также его неоднократные побеги из плена стали известны сослуживцам будущего маршала из его собственных рассказов в октябре 1917 г. Известно, что в середине октября 1917 г. Тухачевский несколько дней провел в гвардейском Семеновском полку на Украине (под Киевом), где общался со своими сослуживцами. Затем во второй половине октября—декабре 1917 г. он находился в Петрограде в запасном гвардейском Семеновском полку. Здесь он тесно общался и с офицерами-семеновцами, и с офицерами-преображенцами. Скорее всего, именно в это время капитан л.-г. Преображенского полка А.Л. Бенуа (1893— 1919) мог узнать об обстоятельствах пленения Тухачевского, о чем позже рассказал своему родному брату Г.Л. Бенуа, офицеру из гвардейских стрелков.
Другой мемуарист, человек, также хорошо знавший Тухачевского, правда еще по Александровскому военному училищу, событие описывает несколько иначе. «В Ломжинских боях, — рассказывал В. Посторонкин, — в ночь с 20 на 21 февратя 1915 года Тухачевский при невыясненных обстоятельствах попадает в плен... Немцы окружили с тыла 6-ю роту семеновцев, положение коей усугублялось поднявшейся метелью, ветром и ночной порой. При внезапном появлении противника, что называется, «на носу» и с тыла, постепенно и решительно окружавшего железным кольцом указанную роту, люди вначале достаточно растерялись от неожиданности, но потом оправились и вступили в отчаянную схватку, упорно отбиваясь штыковым боем от численно превосходивших их немцев. Командир роты, капитан на ходу вступает в командование группами людей и в страшном штыковом бою пал смертью героя: он был убит, на его теле, найденном нами впоследствии и опознанном по тому лишь признаку, что на трупе был нетронутым Георгиевский крест, было обнаружено более 20 пулевых и штыковых ран, что указывает на упорную личную борьбу капитана Веселаго. Подпоручик Тухачевский лежал в легком наносном окопчике и спал, завернувшись в свою черную
Р. Гуль так рассказывает о пленении М. Тухачевского. «Из блиндажа 6-й роты выскочившего командира капитана Веселаго четверо немецких солдат закололи Штыками; на теле, найденном впоследствии, остался нетронутым Георгиевский крест и было более двадцати штыковых ран. Мало кто из семеновцев в эту ночь вырвался из немецкого кольца. Вырвавшиеся рассказывали, что Тухачевский в минуту окружения, завернувшись в бурку, спал в окопе... Но, когда началась стрельба, паника, немецкие крики, Тухачевский вскочил, выхватил револьвер, бросился, стреляя направо и налево, отбивался от окружавших немцев. Но ворвавшимися немецкими гренадерами был сбит с ног и вместе с другими взят в плен»306 307.
Последнее из цитированных описаний пленения М. Тухачевского, совершенно очевидно, представляет собой пересказ свидетельства Ф. Касаткина-Ростовского. Поэтому нет необходимости на нем специально задерживать внимание. В. Посторонний в своем описании в целом также следовал за князем, но явно стремился указать на отсутствие у Тухачевского главных достоинств бойца и офицера: храбрости и чести. «...Не будучи раненым и, вероятно, не использовав всех средств для ведения боя, был захвачен в плен». Так рисует автор мемуаров поведение Тухачевского. Попросту подпоручик якобы испугался и сдался в плен. Мол, Тухачевский — предатель и трус. Такова оценка его согласно свидетельствам В. Посторонкина. Однако Постороикин не был свидетелем. Он не служил в 1-й Гвардейской пехотной дивизии. Его суждения: «...вероятно, не использовав всех средств для ведения боя...».
В этом отношении наиболее точен князь Касаткин-Ростовский. Он был офицером л.-г. Семеновского полка. Он рассказывает со слов очевидцев («...как передавали случайно вырвавшиеся из немецкого кольца люди...»), а точнее, как выше отмечалось, со слов подпоручика И.Н. Толстого-2, получившего информацию от участника боя 6-й роты Г.К. Эссена-2. Он, в отличие от В. Посторонкина и Р. Гуля (оба пользовались воспоми-нациями киязя), лишь предполагает, что Тухачевский «по-видимому, спал в бурке в окопе», однако точно не знает, как все началось. Зато он знает точно, со слов очевидцев («...видели, как...»), что, «когда началась стрельба... он выхватил шашку и, стреляя из револьвера, отбивался от немцев». Таким образом, Ф. Касаткин-Ростовский фактически опровергает В. Посторон-кина, предполагавшего, что Тухачевский «не использовал всех средств для ведения боя». Князь не знает точно, как его приятель оказался в плену. «Потом стало известно, что он был взят в плен», — писал он. Это действительно так. В полковых документах, по крайней мере вплоть до 1917 г., М. Тухачевский считался (подобно некоторым другим офицерам-семеновцам) «пропавшим без вести». Полагали даже, что он погиб. Г. Бенуа в своих воспоминаниях утверждает, что Тухачевский попал в плен «в бессознательном состоянии» как «получивший удар прикладом по голове». Выше я уже отмечал, что информация у Г. Бенуа была более достоверная, чем у В. Посторонкина. Она могла идти от его брата, офицера-преображенца. Л.-г. Преображенский полк действовал в непосредственной близости от л.-г. Семеновского как полки одной Петровской бригады. Нет оснований подозревать Тухачевского в трусости, объясняя этим его плен.
Уход Тухачевского к большевикам был подготовлен и сложившимися представлениями о России и Революции, порожденными главным образом «книжными» впечатлениями. Они закрепились в нем долговременной рефлексией, обусловленной вынужденным длительным бездействием его деятельной натуры в условиях плена.
...Однажды, рассуждая в плену в кругу приятелей-францу-зов о революции в России, подпоручик Тухачевский заявил, что «наша революция, я думаю, слишком отлична от вашей. И Достоевский хорошо предвидел... У нас западная цивилизация поверхностна, и от нее ничего не останется после потрясения. Мы можем более легко менять богов»308. В сформировавшемся мировоззрении «аристократа-ландскнехта» Тухачевского Русская революция была пропущена сквозь призму «Бесов» Ф. Достоевского. Суть происходивших в России событий Тухачевский видел в «смене богов», смене идей, кумиров, т. е. в смене некой внешней оболочки, в самом формальном принципе изменчивости.
Как уже отмечалось,-Русская революция привела мировоззрение подпоручика Тухачевского в условиях интернационального плена в состояние катастрофической напряженности, обостряя и обнажая наиболее чувствительные его грани. Ситуация «диалога культур», в Которой невольно оказался Тухачевский, как нельзя лучше провоцировала его на высказывания, так или иначе касавшиеся сопоставления или противостояния разных, преимущественно русской и западной культур. Поводом, вынуждавшим остро реагировать на экстремальное состояние России, ввергнутой в Революцию, естественно, служили события «новой смуты». Тухачевский, с пафосом воодушевления и надежд созерцавший издалека события и перспективы Русской революции, мотивировал свое к ней отношение собственной трактовкой, собственным пониманием. В Русской революции, как свидетельствовал П. Фервак (Р. Рур), Тухачевский усматривал, как выше уже отмечалось, прежде всего смену идей, «смену богов», внешнего обряда. Она была для него, по большому счету, эстетическим феноменом, явлением культуры и духовности. Он это красноречиво комментировал в ответе на обращенный к нему вопрос: «Месье Мишель, а скажите, вы верите в бога?»