Сталин. История и личность
Шрифт:
Итак, в Тифлис он вернулся, должно быть, в начале 1904 г. и без промедления ринулся в гущу внутрипартийной потасовки на стороне большевиков, а в конце года в корреспонденции из Кутаиси выразил восхищение, которое ощущал по отношению к Ленину — своему избранному вождю и наставнику в революционном движении, К тому времени он уже прочитал изложенный в «Что делать?» ленинский план построения партии, и это, вероятно, стало для него самым захватывающим чтением после «Отцеубийцы». Во всяком случае, в переписке Джугашвили показал себя убежденным и горячим сторонником и защитником этой хартии большевизма. Он не только безоговорочно воспринял аргументацию Ленина, но и высказал свое мнение относительно наиболее эффективных путей опровержения критиков ленинского плана (имелись в виду Аксельрод, Роза Люксембург, Вера Засулич и Плеханов), Теоретические выпады Плеханова против Ленина он назвал войной с ветряными мельницами, демонстрируя тем самым полное пренебрежение к установившейся репутации Плеханова как глубокого знатока марксизма (в то время довольно
В письмах из Кутаиси Джугашвили предстает перед нами восторженным учеником, для которого Ленин является величайшим толкователем марксизма в русском движении, «горным орлом» (как указывалось в одном из писем). Причин же для восторгов было немало. Во-первых, ленинская концепция организации профессиональных революционеров как необходимого фактора политической революции подчеркивала важную роль людей, подобных Джугашвили. В соответствии с этой концепцией они становились подлинными творцами будущей революционной истории, а их деятельность в качестве агитаторов и пропагандистов, вносящих в рабочий класс марксистское революционное сознание, превращалась в тот момент в главное партийное поручение, в непременное условие грядущей социалистической революции. Джугашвили был вполне удовлетворен такой идеей, В статьях «Коротко о партийных разногласиях» и «Ответ «социал-демократу»» он жестоко бичевал грузинских критиков «замечательной книги» Ленина «Что делать?»17
Во-вторых, на Джугашвили произвел глубокое впечатление воинственный характер учения Ленина. Ему, нашедшему в Марксовой теории классовой борьбы особую привлекательность, не мог не прийтись по душе ленинский вариант марксизма, в котором главный упор делался именно на классовую борьбу, Это был марксист не мирного, профессорского типа, похожий на Плеханова, а горевший ненавистью человек, призывавший русский народ на борьбу с казенной Россией во имя социализма. Со страниц своих произведений Ленин предстает перед нами непримиримым противником царизма и связанной с ним русской аристократии. Среди сочинений русских марксистов нет другого такого второго, столь глубоко проникнутого воинственным духом классовой борьбы, Это, кстати, нашло отражение и в терминологии, которую применял Ленин, рассуждая о революционной партии. Организация революционеров не раз сравнивалась с элитарной военной организацией, членам которой как профессиональным солдатам революции предстояло встать во главе «мобилизованной армии» всего народа, Им следовало превратить каждую фабрику в «крепость», создать «армию рабочего класса», которая «все теснее и теснее будет смыкать свои ряды» и наконец двинется на штурм царизма в ходе «всенародного вооруженного восстания»18.
Рассуждения Ленина относительно необходимости иметь небольшую централизованную, состоящую из отборных кадров и действующую из подполья партийную организацию кружили голову молодому грузинскому последователю, который не только ненавидел казенную Россию, но и воображал себя таким же борцом и победителем, каким был Коба. В статьях Джугашвили о партии военная образность проступала даже еще сильнее, чем у Ленина. В работе «Класс пролетариев и партия пролетариев» от 1 января 1905 г. он рисовал две сражающиеся России как «две большие армии», каждая со своим «передовым отрядом» в виде политической партии. Авангардом «армии пролетариев», по его словам, являлась социал-демократическая партия, у «армии буржуазии» — либеральная партия. Как он писал, пролетарская партия — это не философская школа и не религиозная секта, а «партия борьбы», которая «руководит борющимся пролетариатом». «Боевая группа руководителей», — говорилось далее, — должна быть по количеству своих членов гораздо меньше класса пролетариев, по своей сознательности и опыту стоять выше его и представлять собой сплоченную организацию, Только в таком случае партия-де может обеспечить необходимое руководство «пролетарской армией». Последняя фраза повторялась в статье многократно19.
Ленинская концепция революционной партии не только соответствовала воинственному складу ума Джугашвили, но и способствовала возникновению нового и важного в психологическом Отношении чувства групповой солидарности, ощущения принадлежности к сообществу избранных. Чтобы в полной мере оценить значение данного обстоятельства, следует вспомнить, что, сделавшись бунтарем против общественных порядков в Грузии на рубеже столетий, он, конечно же, почувствовал себя очень одиноким, особенно после ухода из семинарии. Вполне возможно, что именно острая потребность в дружеском общении побудила его спровоцировать в 1899 г, исключение некоторых товарищей из семинарии (если,
Мы уже отмечали склонность Джугашвили к изоляции. Она в известной мере проявилась еще в детстве и стала более очевидной в семинарии, хотя он, как видно, сохранил способность к дружбе. Ворошилов, который в 1906 г. во время Стокгольмского съезда проживал с Джугашвили в одной комнате, нашел его весьма общительным и вспоминал, что «у него были удивительно лучистые глаза, и весь он был сгустком энергии, веселым и жизнерадостным»20. Джугашвили удалось наладить довольно тесные отношения с целым рядом кавказских большевиков, в первую очередь с Енукидзе и Орджоникидзе. Более того, он сумел, как мы знаем, создать семью.
Вместе с тем совершенно очевидно, что, несмотря на собственную квазиизоляцию, Джугашвили ощущал потребность в общении. Однако по причинам, указанным выше, а также потому, что с ним было трудно ужиться, данная потребность не была удовлетворена. Этим прежде всего объясняется то воодушевление с которым он воспринял ленинскую концепцию партии как элитарной организации революционных руководителей, связанных взаимным доверием. В книге «Что делать?» Ленин выступил против принятого в немецкой социал-демократии гибкого правила, касавшегося партийного членства. В особых условиях России, утверждал он, в партию следует принимать не всякого, кто признает ее программу, а только того, кто также готов и способен работать в одной из партийных организаций, обычно как профессиональный революционер. В условиях нелегального существования Ленин считал такие демократические процедуры, как выборы партийного руководства, в принципе нецелесообразными. Вместо этого организация должна была основываться на «полном товарищеском доверии между революционерами». Если кто-то злоупотребит доверием, то для «избавления от негодного члена организация настоящих революционеров не остановится ни перед какими средствами». Кроме того, разве настоящий, не игрушечный демократизм не входил как часть в целое в это понятие товарищества?21.
Ленин охотно признал, что существовавшая Российская социал-демократическая партия мало соответствовала нарисованной им идеализированной картине революционного братства. К концу своих рассуждений о боевой центра-листской организации он воскликнул: «Вот о чем нам надо мечтать!». Но имел ли право марксист мечтать, отрываясь от реальности? И как бы отвечая невидимому оппоненту, Ленин процитировал слова русского радикала 60-х годов XIX столетия Дмитрия Писарева: «Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения со своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно»22.
Деятельная, дружная и сплоченная общность революционеров-единомыш-ленников существовала лишь на бумаге. Но даже как сугубо теоретическая концепция она приобрела для Джугашвили большой смысл, ибо утоляла неудовлетворенную потребность в единении. Это был тот самый боевой союз, к членам которого он мог с гордостью причислить и себя. Неважно, что союз этот только складывался и что причислять себя к нему можно было пока лишь мысленно. Почему бы по-настоящему не поверить в мечту и не постараться превратить ее в реальность? Почему бы не представить себя принадлежащим к нарождающейся общности революционеров, которым предопределено повести армию пролетариев на триумфальную битву с царизмом?
Подобный ход мыслей Джугашвили подтверждает статья «Класс пролетариев и партия пролетариев». В ней он отстаивал большевистскую точку зрения в принципиальном споре (расколовшем партию надвое) относительно условий, которые давали право называться членом партии. Правильной он считал только «замечательную формулировку» Ленина. Партию следовало рассматривать как «организацию руководителей», а прием в члены — как ограниченную акцию, осуществляемую в интересах этой организации. Только «платонического принятия» партийной программы было недостаточно. Допустить в партию болтуна, готового на словах признать программу, было бы «осквернением святая святых партии». И далее: «До сегодняшнего дня наша партия была похожа на гостеприимную патриархальную семью, которая готова принять всех сочувствующих. Но после того, как наша партия превратилась в централизованную организацию, она сбросила с себя патриархальный облик и полностью уподобилась крепости, двери которой открываются лишь для достойных». Сравнение с крепостью упоминалось в статье неоднократно. «Мы должны, — говорилось в ней, — быть крайне бдительными и не должны забывать, что наша партия есть крепость, двери которой открываются лишь для проверенных». Ущербность формулировки меньшевика Мартова, касавшейся условий приема в члены партии, состояла якобы в том, что для него «партия — не крепость, а банкет, куда свободен доступ для всякого сочувствующего»23.