Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
В феврале 1939 года Сталин наконец-то расправился с лидерами так и не ставшей «незалежной» Украины, расстреляв после долгих истязаний бывших членов ее Политбюро Косиора и Чубаря.
Тем не менее уже осенью 1938 года, когда в стране не осталось ни одного учреждения, не затронутого чистками, и с катастрофической быстротой исчезали квалифицированные специалисты, репрессии пошли на убыль. Можно себе представить, что это были за чистки, если сам Сталин был вынужден признать, что они «зашли слишком далеко».
Конечно, страну надо было хоть немного успокоить. И он успокоил
Понимал ли Ежов, что это начало конца. Несомненно. И вел себя соответственно. Он все еще считался главой Наркомата водного транспорта и периодически посещал его коллегии. Но ни во что не вмешивался. Человек, именем которого пугали детей, делал из бумаги самолетики, запускал их, подбирал с пола и снова запускал.
Окончательная точка была поставлена на заседании Совета старейшин в марте 1939 года XVIII съезда. Когда стали обсуждать кандидатуры членов ЦК, кто-то заметил, что Ежова все знают как несгибаемого сталинского наркома и его следует оставить в ЦК. Возражений не последовало, и тогда выступил сам Сталин.
«Он поднялся, — вспоминал входивший в Совет старейшин первый секретарь Одесского обкома партии Е.Г. Фельдман, — подошел к столу и, все еще попыхивая трубкой, позвал:
— Ежов! Где ты там? А ну пойди сюда!
Из задних рядов вышел и подошел к столу Ежов.
— Ну! Как ты о себе думаешь? — спросил Сталин. — Можешь ты быть членом ЦК?
Ежов побелел и срывающимся голосом ответил, что вся его жизнь отдана партии, Сталину, что он любит Сталина больше своей жизни и не знает за собой ничего, что могло быть причиной такого вопроса.
— Да? — недобро усмехнулся Сталин. — А кто такой был Фриновский? Ты Фриновского знал?
— Да, конечно, знал, — ответил Ежов. — Фриновский был моим заместителем. Он...
Сталин прервал Ежова и начал спрашивать, кто был Шапиро, кем была Рыжова (секретарь Ежова), кто такой Федоров и еще кто-то (к этому времени все эти люди были уже арестованы).
— Иосиф Виссарионович! Да ведь это я — я сам! — вскрыл их заговор, я пришел к вам и доложил о том...
Сталин прервал Ежова.
— Да, да, да! Когда ты почувствовал, что тебя схватили за руку, так ты пришел, поспешил. А что до того? Заговор составлял? Сталина хотел убить? Руководящие работники НКВД готовили заговор, а ты как будто в стороне! Ты думаешь, я ничего не вижу?! — продолжал Сталин. — А пока вспомни, кого ты такого-то числа послал к Сталину дежурить? Кого? С револьверами? Зачем возле Сталина с револьверами? Зачем? Сталина убить? А если бы я не заметил? А?!»
Но все это было, по большому счету, только прелюдией, в которую мало кто из присутствующих верил. По той простой причине, что если бы люди Ежова хотели убить Сталина, то они убили бы его, и никто бы им не помешал. Хотя бы те самые, с револьверами...
Думается, что понимали все: главное впереди. И они не ошиблись. «Затем, — вспоминал Фельдман, — Сталин обвинил
— Ну? Иди! Не знаю, товарищи, можно его оставить членом ЦК? Я сомневаюсь. Конечно, подумайте... Как хотите... Но я сомневаюсь...
Ежова, конечно, из подготовительного списка единогласно вычеркнули, а он после перерыва в зал не вернулся и не был больше на съезде».
Еще совсем недавно всесильного главу НКВД арестовали через несколько дней, и когда за ним пришли его же собственные сотрудники, Ежов поднялся из-за стола и, как показалось многим, с явным облегчением произнес весьма знаменательную фразу: «Как давно я этого ждал!»
И эта фраза говорила о многом. Уж кто-кто, а Ежов, который прекрасно знал, как штамповались дела и сколько невиновных было отправлено в лагеря и мир иной, не мог не задумываться над тем, чем же вся эта кровавая вакханалия может для него кончиться. А кончиться она могла только одним: стенкой!
Каким бы кровожадным ни был Сталин, но и он не мог не понимать, что рано или поздно у избиваемого им населения может возникнуть неизбежный и в высшей степени справедливый вопрос: что же это у них за отец родной? И чем они, возводившие Днепрогэс и строившие Магнитку, провинились перед человеком с трубкой, который, по его же собственным словам, денно и нощно только и делал, что думал об их благополучии? Ну а раз так, то от бывшего подпольщика можно было ожидать любой хитрости. Наподобие той, с какой он так ловко обвел всех за нос, когда в насилии крестьян во времена сплошной коллективизации у него оказались виноваты все, кто угодно, но только не он сам.
Надо полагать, что столкнувшись с вождем поближе, Ежов не мог уже не понимать, что все они — бывшие ленинцы, троцкисты, бухаринцы, спецы и прочие — являлись для Сталина самой обыкновенной разменной монетой в тех играх, которые он затевал. А если он и позволял какой-нибудь пешке пройти в ферзи, как это было с ним самим, то этот самый ферзь, по сути, так и оставался все той же пешкой, которую со временем безжалостный игрок убирал с доски. И возможно, только в тот самый час, когда бывшего наркома уводили его бывшие приспешники, Ежов по-настоящему понял, какой ужас должен был охватывать всех тех, кто был ни в чем не виноват и тем не менее вынужден сознаваться в терроризме и шпионаже.
Конечно, он мог ненавидеть Сталина и бояться его, но в то же время он не мог не отдать ему должное. Всего за каких-то пять лет, прошедших с последнего партийного форума, XVIII съезд являл собою прекрасную картину того, что сумел сотворить этот человек с партией. Да, по большому счету, это был съезд уцелевших, но в то же время это был съезд уже сталинской партии. А после того как пришедший на смену Ежову Берия отправил бывшего главу НКВД и практически всю верхушку комиссариата в мир иной, Сталин смог и повиниться. Сняв обвинение почти с 50 тысяч человек, он заявил на съезде: «Нельзя сказать, что чистка была проведена без серьезных ошибок. К сожалению, ошибок оказалось больше, чем можно было предположить».