Сталинград.Том шестой. Этот день победы
Шрифт:
В памяти телеграфным пунктиром промелькнули слова жизнерадостного Юрки Редькина: «Не-е, братцы, чой-т не говори, а человек создан для счастья. Особенно наш, советский!…Вот вытряхнем под ленинским кумачом потроха из германского зверья… Вырубим на семи ветрах его волчью шкуру на кремлёвскую стену…Чо б другие боялись…И гульнём за всю мазуту. Это ж сколь баянов порвём, от Карпат до Камчатки! Сколь водки салютнём за Победу! Э-эх, береги жопу Европа, русские идут!
«Человек создан для счастья», как заклинание, повторил Ребяков, ощупывая притулившиеся у пряжки ремня «лимонки», и заключил: «Только вот заковыка, Юрок…выходит счастье
Он задержал накалённый взгляд на заледенелой жёлто-багряной луже возле себя, – из мочи и крови. Чуть в стороне от неё лежал разбросанной копной красноармеец. Во лбу, под расколотой каской, зияла дыра, будто ему вбили железный костыль. Глаза выпученные, с лопнувшими сосудами, хранили жуткий застывший блеск зрачков. Комбат перевёл взгляд на руки безжизненно кинутые по сторонам, узрел на белом снегу тёмные ногти, как зреющий чернослив, налитые розовой синевой. Перекошенный рот был сведён последней судорогой предсмертного крика. Среди губ, орошённых кровавой пеной, как фиолетовый баклажан, торчал опухший язык. В мутных сумерках, жесткая, что пескоструй пурга, заметала страшное лицо. И ярко багровел в снегу неведомым листом оторванный с шинели сержантский погон с тремя тусклыми жёлтыми лычками.
Выглянув в третий раз, майор обмер. Фашисты подошли ближе, почти на бросок гранаты. На фоне неба, окатисто очертились тевтонские каски, стволы автоматов, толстые луковицы гранатомётов панцер-гренадёров.
Снова промерцало. Пули свистнули близко. Одна из них щёлкнула в металлический рельс, высекла искристый пучок, срикошетила, зажужжала злым шершнем.
«Чтоб я сдох! Обложили собаки… – кошмар окончательно стал явью – несущий смерть. – Вот и п…ец, Андрюша. Нам ли быть в печали?2
Отчаянные мысли заметались в голове, как птицы в горящей клетке. «Да где же пехтура Абрека? Где автоматчики, которых он обещал дать! Раком они у него что ли ползают! Бойцы…мать их в качель!..»
Он будто увидел себя со стороны: жалкого, грязного. Беззащитного… Ни дать – ни взять; земляной червяк под штыковой лопатой. И тут в нём, словно что-то оборвалось. Совесть, превратившись в цепного пса, впилась в сердце мёртвой хваткой. «Все погибли, а ты жив? Так не бывает. Что доложить комдиву? Как появишься в штабе дивизии и, глядя в его ожидающее лицо, расскажешь о гибели батальона? Как покаяться – повиниться за это?.. Как, вообще, жить с этим ярмом? Мысль о сём была столь же страшной, как и о гибели своих танкистов.
«Судак ты белоглазый…отмороженный! – матом крыл себя Ребяков. – Пр-росрал танковый батальон…Ребят заживо спёк, как каплунов! Нет мне прощения, уж лучше пулю в лоб, чем позор». Эта безумная мысль возникла спонтанно, как чёрт из табакерки. Взорвалась в голове, чтобы прервать непосильные страдания, скрыться от них раз и навсегда. Уравняться со своими павшими боевыми товарищами и остаться здесь…Лежать с ними рядом на этих расколотых-обугленных кирпичах. «Это я…я торопил и толкал их в пасть смерти. Подставлял под взрывы и снаряды врага…Я их убийца».
…Тут вдруг он приметил в развороченном оконном проёме выставленный наружу мятый раструб речного рупора. Из бордовой горловины, чуть погодя, раздался на ломаном русском бодрый голос:
Ахтунг!
Голос пропал, послышался тихий издевательский смех, затем – мёртвая тишина. Эта тишина, будто схватила его за горло железной рукой, сдавила так, что непроницаемая темнота поплыла перед глазами. И в тот же миг каменное лицо его вдруг жалко, по-ребячьи, сморщилось, а в затравленных глазах сверкнули слёзы. Сквозь искрящуюся грань он близко увидел лица своих родных, следом погибших парней-танкистов…и горько зарыдал. Потом с гневом, почти с ненавистью схаркнул: – Что ж, ты, делаешь с собой?! Раскис. Как баба!!
Сгорстив волю, он утёр лицо рукавом, снял с пояса противопехотные гранаты, устроил перед собою для броска. Здесь же, рядом, положил чёрный ТТ.
– У тебья остался одна минута, иван. Здафайся! – снова раздался голос из рупора. И снова злорадный смешок, от которого майор ощутил холодные горошины пота на лбу и шее. Это был смешок тех, чьи фугасы превратили его Т-34, его «Горыныча» в ошмётки летящей стали.
– Сволочи! – Он подался вперёд и, весь каменея от напряжения, каждой складкой своего комбинезона, каждой складкой лица, не ведая, как сам ужасен в своей мертвенной белизне, в своей вымученной отчаянной твёрдости, сказал:
– Осади, не гавкай тварюга! Не по чину выскочил пёс. Ишь загибает паскуда…Брось! Дырка от бублика, вам, а не майор Ребяков.
Бог весть почему, но именно в этот миг ему вспомнился их разговор по душам с комбатом Танкаевым. Вспомнился проволочный волос его жестких усов, внезапно вспихивающий под воздетой бровью волчий, чёрно-фиолетовый глаз, узкий проблеск белых зубов, и сквозь урчащий рокот мотора «виллиса», его твёрдый голос с характерным кавказским акцентом:
– Гитлер вэроломно напал на Союз…Разрушил наш-ш общий дом, изуродовал жизнь народов. Вай-ме! Оч-чен плохо. Что ж товарищ Сталин взал на себя брэмя восстановить наш дом. Покарать и изгнать фашистскую нэчисть с благодатной совэтской земли. Вывести из плена изнурённые, порабощённые народы, вновь показат им Солнце, чистое Небо! Э-э, объяснит им, запутавшимся, сбившимся с тропы предков, куда текут их рэки, дует их вэтер. Какие священные имена носят звёзды над их головами…Как называются на дрэвнем языке цветы и травы у них под ногами. Будь увэрэн, Андрей…в этой войне мы победим.
– Думаешь? – Ребяков с сомнением повёл тяжёлым плечом.
– Увэрэн. Ибо наше дэло правое, действуем мы в соотвэтствии с волей отцов и волей нашей мудрой партии…В том направлении, куда смотрят глаза всэх народов Совэтского Союза, куда нэотвратимо движется история всего мира. Дошло-о?
– Да уж слишком пафасно, комбат, – усмехнулся Ребяков.
– Хо! Зато вэрно.
– Но война-сука…лишена иллюзий. Оглянись! Вокруг кровь, пот, смерть и дерьмо! От наших баб-красавиц одни хребты да лопатки остались, так-нет? Дети, старики, как мухи мрут…