Сталинград
Шрифт:
Безумие, словно заразная болезнь, охватило армию вермахта. Макс Плакольб, офицер Люфтваффе, ответственный за радиосвязь в Питомнике, записал несколько довольно странных посланий старшего командования. 9 января, в день, когда русские объявили ультиматум, Плакольб и еще один офицер из его команды получили приказ вылететь из «котла». Позднее Плакольб записал в своем дневнике: «Оставлять наших в Сталинграде было невероятно тяжело. Каждый солдат написал домой по письму, и мы эти письма забрали с собой. Я же чувствовал себя так, будто заново родился». Те, кому удалось бежать, испытывали чувство вины перед теми, кому пришлось остаться, и стремились хоть чем-то помочь обреченным на смерть товарищам.
Командир батальона из 16-й танковой дивизии заболел и был отправлен в Германию. Доктор Курт Ройбер попросил его забрать с собой написанную им картину «Сталинградская мадонна». Доктору также удалось закончить свое последнее полотно – подарок жене. Ройбер не видел смысла скрывать
А вот что писал один майор из 16-й танковой дивизии своей жене: «О тебе моя первая и последняя мысль. Я, конечно, еще надеюсь, но... Дела обстоят так, что неизвестно, увидимся ли мы вновь. Мужайся, родная, и помолись за меня».
Особенно часто встречалось в письмах немецких солдат слово «судьба». «Сама судьба против нас...» «Береги деток, и пусть Господь избавит их от такой судьбы, какая выпала мне».
Наиболее преданные режиму солдаты делали упор исключительно на национальную честь и великую борьбу. Они писали о судьбоносной битве, которую ведет Германия, по-прежнему утверждая, что «наше оружие и наше руководство – лучшие в мире». Пытаясь найти хоть какой-то смысл в этой ужасной трагедии, они успокаивали себя мыслью о том, что будущие поколения станут смотреть на них как на защитников Европы от большевизма. «Это героическая битва, подобной которой еще не бывало», – писал домой один сержант. Все эти письма так и не были отправлены. Глава цензуры полевой почты 4-й танковой армии приказал своим подчиненным изучать все письма, идущие из Сталинграда, и докладывать ему о настроениях солдат и чувствах к режиму. Последняя почта должна была быть уничтожена. Вышеприведенные цитаты взяты из писем, которые были перехвачены весьма своеобразным способом. 1 января русский генерал Воронов записал в своем дневнике: «Вечером над нашими позициями был сбит немецкий транспортный самолет. Среди обломков обнаружено более тысячи писем».
В штабе Донского фронта с этой почтой работали трое суток. Среди прочих были обнаружены письма генерала Эдлера фон Даниэльса к своей жене, оформленные в виде дневников. Одно из них, датированное 30 декабря, буквально открыло русским глаза на крайне слабую оборону 376-й пехотной дивизии на юго-западном фланге. То же самое говорили и следователи НКВД после допросов военнопленных.
До наступления войск Красной Армии, которое началось 10 января, основной проблемой 6-й армии был голод. Немецкие солдаты все чаще стали совершать вылазки на нейтральную полосу в надежде поживиться сухим пайком, найденным у трупов советских солдат. Но самой заветной мечтой было отыскать хоть горсточку соли. И все же гораздо сильнее страдали от голода русские военнопленные в концлагерях Вороново и Гумрак. В лагерях в то время появились даже случаи людоедства. После освобождения 3 500 пленных выжило всего 20 человек.
Эрих Вайнерт так описывает увиденное им в Гумраке: «Во рву мы обнаружили груду трупов, почти раздетых и более походивших на скелеты». То, что увидели красноармейцы в Воронове, вызвало не только жалость к погибшим, но и жгучую ярость по отношению к уже поверженному врагу.
«Хиви», приписанные к немецким дивизиям, тоже голодали. Доктор Гиргензон, вскрыв один из трупов, заявил, что «данный индивид умер безусловно от голода». Офицер, присутствовавший на вскрытии, не поверил, заявив, что русский получал точно такой же паек, как и немецкие солдаты. Следует заметить, что многие германские офицеры по-человечески относились к перешедшим на их сторону солдатам. Некоторым русским немцы доверяли даже больше, чем своим соотечественникам. Правда, к тому времени все русские, надевшие форму вермахта, знали, что обречены. Мест в транспортных самолетах для них не было, а окружающие немцев солдаты советских дивизий только и мечтали, как бы поскорее добраться до предателей.
21. «О капитуляции не может быть и речи»
8 начале января на фронте наступило относительное затишье. Лишь иногда тишину разрывала нервная пулеметная очередь или в небо взмывала осветительная ракета. Но все это, как заметил один лейтенант, было обычной «мелодией фронта».
9 января русские сбросили над немецкими позициями листовки, громкоговорители всю ночь транслировали обращение к немецким солдатам.
Один солдат жаловался капеллану: «Поесть бы сейчас, а там будь что будет». Ежедневный паек был урезан до семидесяти пяти граммов. Невозможно было представить, как ослабевшие от голода и болезней солдаты, не имея боеприпасов, будут противостоять мощной силе. Фатализм и готовность поверить в чудо странным образом уживались друг с другом. О смерти солдаты говорили как о чем-то обыденном, как, например, завтрак и в то же время продолжали верить байкам о наступающем танковом корпусе.
В 297-й пехотной дивизии продолжали упорно верить в то, что дивизии, идущие на помощь, уже заняли Калач. Каждую ракету, взмывавшую в небо на западе, неизменно оценивали, как сигнал наступавших немецких войск. Даже младшие офицеры пребывали в полном неведении относительно истинного положения дел. Один пленный лейтенант из 371-й пехотной дивизии сообщил на допросе офицеру НКВД, что его полковой командир до последнего дня повторял: «Помощь близка». Как же велико было разочарование, когда в «котел» просочились слухи об отступлении группы армий «Дон» на запад. Сотрудники НКВД, в свою очередь, были потрясены, узнав о количестве русских солдат, перешедших на сторону немцев. Теперь перебежчиков использовали не только в качестве рабочей силы, они сражались на передовой. Многие немецкие офицеры говорили об их отваге и надежности. «Особенно храбро сражались татары, – свидетельствовал офицер одной из частей, державших оборону в Заводском районе Сталинграда. – Они стреляли из трофейного оружия и гордились каждым подбитым советским танком». Ударная группа подполковника Мэдера, созданная на базе двух гренадерских полков 297-й пехотной дивизии, имела в своих рядах восемьсот бывших советских бойцов, которые составляли почти половину ее численности. Им доверяли самые ответственные задачи. В пулеметной роте сражались двадцать украинцев. По словам немецких офицеров, «они проявили себя с самой лучшей стороны».
Второй проблемой, помимо голода, для немцев по-прежнему оставалась нехватка боеприпасов. Девять полевых орудий получали в среднем по полтора снаряда на ствол ежедневно.
Операция «Кольцо» началась утром 10 января. Рокоссовский и Воронов находились в штабе 65-й армии, когда в 6.05 по радио поступил приказ открыть огонь. Загрохотали артиллерийские орудия, завыли ракеты «катюш». Около семи тысяч полевых орудий, ракетных установок и минометов в течение сорока пяти минут поливали немецкие позиции огнем. Стрельба слилась в оглушительный гул, который Воронов назвал «долгим и беспрерывным раскатом грома». Некогда белоснежное поле было в мгновение ока изрыто безобразными воронками. Артподготовка оказалась настолько интенсивной и плотной, что полковник Игнатов, командир артиллерийского полка, с мрачным удовлетворением заметил: «После такого светопреставления остается одно из двух: или умереть, или сойти с ума». Иначе отнесся к обстрелу генерал фон Даниэльс. В письме к жене он, несколько рисуясь, назвал тот день «беспокойным воскресеньем». Но солдатам гренадерского полка его дивизии было не до бравады. Их наспех подготовленные позиции приняли на себя основной удар. Вот как описывал наступление русских командир гренадеров: «Враг не испытывал недостатка в боеприпасах. Раньше нам не приходилось сталкиваться с огнем такой силы».
Юго-западный выступ «котла», именовавшийся также «мариновский нос», который защищали 44-я, 29-я моторизованные дивизии и 3-я моторизованная пехотная дивизия, в последний момент был укреплен еще частью 376-й дивизии. 44-я дивизия имела в своем распоряжении артиллерийские подразделения и персонал из строительных батальонов. На данный участок спешно были переброшены несколько танков и тяжелых орудий. За позициями саперного батальона стояли две «самоходки» и 88-миллиметровое зенитное орудие. Сразу после начала обстрела саперы с ужасом увидели, как тяжелый артиллерийский снаряд разнес в щепки блиндаж, в котором находился дивизионный штаб. «Почти все офицеры погибли, – записал в своем дневнике один солдат. – Еще около часа сотня орудий разных калибров лупила по нашим позициям. Земля ходила ходуном, но настоящий кошмар начался тогда, когда большевики пошли в атаку. Три волны наступавших накатывались одна за другой, и хоть бы кто-нибудь упал под нашим жидким огнем».
С распухшими, обмороженными пальцами, едва чувствуя спусковой крючок, немецкие солдаты стреляли из своих мелких окопчиков по рвущимся к их позициям русским пехотинцам. А по степи уже неслись советские танки. Оборона 44-й дивизии в одночасье была смята. Оставшиеся в живых немцы оказались в руках победителей.
Тем же днем 29-я и 3-я моторизованные пехотные дивизии, защищавшие правую оконечность выступа, обнаружили, что русские обходят их с флангов. Солдаты из недавнего пополнения совсем пали духом. Больные и истощенные, они думали только о том, как бы улизнуть ночью в тыл. Лишь угрожая немедленным расстрелом, офицерам удалось заставить их держать позиции. В последнюю фазу сталинградской трагедии случаи скорой расправы отнюдь не были редкостью.