Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду
Шрифт:
— Интересно, — продолжал он, — после войны останутся подлецы? — и сам себе ответил: — Может быть, даже больше, чем честных. Подлецы лучше выживают, чем честные. Ген, скажи, как ты думаешь, после войны останутся подлецы? — обратился он к подошедшему Гену.
— Трудную проблему решаете, то-то призадумались.
— Призадумаешься, когда свои же клюют почем зря, — заговорил молчавший до этого Манько. — Больше всего меня возмущает Титов. Вин, что ни на есть — комиссар, а пасется возле командира и дует в одну дуду.
— Он себе враг?
— А дело, ради которого он есть?
— Против командира комиссар не пойдет — себе дороже. По работе к командиру не придерешься — старается, но хапуга.
— Дело комиссара его образумить. На то он и комиссар.
— Но так оставлять тоже нельзя.
— Что ж предлагаешь сделать?
— Командир — хозяин. Против него не попрешь.
— А я не хозяин, ты и все остальные рабы или бараны? — вскипел Саркисян. — Скажи ты, Манько! Скажи мне прямо. Должны они кормиться отдельно от нас? Скажи Гену и всем нам. Скажи!
— Я ж о том же и толкую. Саша вертит хвостом, а сам так же думает. Командир-хозяин. Ты партиец и Саркисян партиец. Командир и комиссар — партийцы. Вот вам и сказать ему.
— Пристыдить командира! — взорвался Ген. — Он не изменит своей натуре.
— Если бы еще был один, а то вокруг кормится такая орава: комиссар, Калмыков, старшина, кладовщик, повара и разные другие, — промолвил я.
— Думаю, с комиссаром говорить надо, — сказал Саркисян. — Доктор дал нам хороший урок и командиру также. Надо им воспользоваться. Я буду говорить с комиссаром. Нельзя упускать момент. Самих себя будет стыдно.
— Бог тебе в помощь.
— Без бога обойдемся. Чего ушли от ответа на мой вопрос? Отвечай, Саша.
— Ты о чем?
— Будут ли подлецы после войны?
— Не должны быть. Кто выживет, будет внимательным и предупредительным к другим, уважать будут друг друга, всем делиться. Ведь так мало останется людей, которые переживут это страшное время. Не должно быть подлецов.
— Нет. Будут и подлецы. Если хапают себе сейчас, то после войны, где бы они ни работали, будут так же хапать себе, заботиться о себе за счет других. Такая порода не умирает, а быстро плодится, если ее не иссечь с корнем.
— Вырубить с корнем не удастся. Всю жизнь так было. Возле чего пасешься — того и наберешься, — заговорил Манько пословицами, — кладовщик ли, повар ли, начальничек ли — себя не обидит. Что руками перебирает — к рукам и прилипает.
— Разводишь кулацкую философию, все должно измениться после войны.
— Это после войны. А сейчас чем поможем доктору? Что сказал тебе командир?
— Сказал, что вытурит из роты. Думаю, что будет добиваться этого.
— Да не такой уж он плохой человек. Сгоряча, может, и сказал. Строгий, требовательный. Без этого нельзя. Да, кстати, и тебя, доктор, он представил к правительственной
— Кого они еще представили, Саша? — спросил Манько.
— На участвовавших в сражении в районе разъезда составлял список Воропаев. Он включил и доктора, Короля, Цветкова, Нагибу, Круглякова и еще несколько человек из ремонтников. А кого из роты включили, не знаю. Все это тайно делалось. Наградные листы писал Мезенцев, но он не говорит. Ему приказали не распространяться. Делалось это тайно.
— Бог с ними, живы — это и есть самый лучший орден. Пошли в мастерские.
— Да, засиделись мы, пошли.
Мы все пошли к личному составу в мастерские. Саша Ген подошел ко мне, придержал меня, пока все отошли, и сказал:
— Зря зарываешься. Ты командиру становишься помехой.
— В чем я зарываюсь?
— Как бы тебе сказать, не противоречь ему. Себе только вредишь.
Я промолчал. Как себя вести?
— Видишь ли, — продолжал Ген, — он все же представил тебя к награде, хотя мог и не внести в списки. А после этого случая он тебя выживет из роты, не простит он тебе. Я понимаю тебя, но стоит ли портить себе жизнь? Постарается он от тебя избавиться. А мы привыкли к тебе.
— Нет, Саша, извиняться я не смогу. Не смогу! Да ничего я такого плохого и не сделал. Это моя работа.
— Не будь наивным. Не противоречь ему. Хрен с ним.
Мы подошли к кошаре и разговор прекратили. Там уже привыкли к тому, что перед обедом или ужином, а часто и после и к концу работы, если предполагался конец, я делал перевязки. И на этот раз развернул свой «ПФ», и ко мне стали подходить воины для перевязок. Меня будто случайно нашел здесь старшина Николаев. Видно, он меня искал.
— Доктор, поговорить надо. Пройдемтесь немного.
Я закончил перевязку, закрыл комплект, и мы вышли из мастерской.
— Случилось что, старшина? — спросил я.
— У меня все нормально, вот у вас не все правильно. Извините, что смею указывать, но выслушайте.
— Поучать решили?
— Выслушайте меня, пожалуйста. Зачем на рожон лезете с командиром? Зачем себе жизнь усложняете? Командир — хозяин положения, и не вы ему, а он вам может испортить все.
— Что вы имеете в виду, старшина? — прикинулся я незнайкой.
— Зачем мясо и картофель выкинули в общий котел? Это я распорядился, чтобы ему готовили отдельно. Продукты для этого выдаю сверх нормы, не за счет солдат и командиров.
— У вас свои продукты есть? Запасы, излишки? Откуда?
— Это уже мое дело. От солдатской нормы отрывать не стану.
— Кроме командира, Харитонов готовил еще на восемь человек. Какое они имеют право на улучшенное питание? Стыдно перед остальными.