Сталинка
Шрифт:
– Анастасия Петровна, - она даже вздрогнула. Задумавшись, так и сидела без света, и не услышала, как пришла Анна:
– Почему без света?
– Ой! Да так. Твой давненько пришёл. Ты не буди. Пусть проспится.
Анна кивнула и тихонько ступая, ушла к себе в комнату. Вернулась быстро, в домашнем халате.
Чистила картошку и вздыхала, наконец, повернулась к Петровне:
– Анастасия Петровна, вы уж сильно-то Ивана моего не судите. Ему ведь тоже досталось.
– Ну ить...
– как-то неопределённо и горестно вздохнула Петровна. Анна, видимо решившись, заговорила:
– Было это в конце октября сорок пятого года. Жила я на окраине
– Она перевела взгляд на тёмное окно, будто там увидела этот красивый город, да так и замерла.
– Ань, Аня?! Суп "убежит"!
– Так вот, немцы-то у нас почти три года отстояли. Возле города лагеря смерти. Недалеко от того места где я жила, тоже был такой лагерь. А мой Иван по родителям немец.
– Ты ж говоришь с Поволжья?
– Никогда и никому не рассказывала ...
– Анна помолчала, набираясь решимости, и заговорила негромко, прерывисто:
– Ну да, с Поволжья... немец. Не знаю, не спрашивала, но видать не первое поколение его родственников в тех краях родилось. Потому что, говорил Иван, жили в доме, где дед его и отец, да и он сам родились. Однако вся деревня немецкой считалась. Сами они себя немцами помнили. Но пришли голодные годы. И тут односельчане стали, как говорили, на родину предков, то есть в Германию возвращаться. Письма приходили, что жизнь там не в пример сытная. Ну, вот и отец Ивана собрал своё семейство, выправил документы и увёз... на родину предков.
– Анна замолчала, поднялась и неслышно выглянула в коридор:
– Как бы Ваня не услышал, что вот... рассказываю про нас. Не любит он этого. Говорит, что нет теперь такого русского, который бы согласился рядом с немцем жить. - И тяжело вздохнула.
– Так, наши-то, вроде как друзья. Все трое: что твой Иван Соловьёв, мой сын - Петро Сафонов, ну и Николай Давыдов.
– Вряд ли Иван про себя мужикам рассказывал? Но только прятать ему нечего, стыдится тоже нечего, а вот горького хватил до краёв.
– Это ты права, вряд ли жаловаться друг другу станут? Да и кто теперь не хватил? - покачала головой Петровна.
– До войны жизнь в Германии намного легче была. Иван говорил, что уж и приживаться потихоньку начали. А тут война. И получилось, в Германии они русские, в России - немцы.
Анна доварила суп, укутала кастрюлю полотенцем:
– Чтоб не остыл. Проснётся, накормлю.
– А зачем же назад возвращались после войны, если приживаться начали?
– И Петровна поймала
Себя на мысли, мол, с чего это немец, которому и в Германии хорошо, вдруг в Россию направился? Анна будто почувствовала.
– Вот и вам... всякое думается. Потому и рассказываю, не хочу, чтобы в Иване врага видели. После войны в России рабочие руки нужны. Оно и в Германии тоже, но никого не спрашивали. Репатриация. Это погрузили тех немцев, кто из России перед войной переехал, в телячьи вагоны и повезли из Германии в Россию. Семью Ивана тоже погрузили в те самые вагоны, мол, вернули назад в страну, где раньше проживали. Выдали паспорт, в правах восстановили. Только родители его той дороги не пережили. Похоронил он их на разных железнодорожных станциях, сначала отца, потом мать. Названия станций на бумажке записал, так и хранит ту бумажку, и мучается, что их схоронил, а сам жив остался, - голос её дрогнул, но, видимо, наболевшая душа не в силах была дальше нести такую боль в одиночестве. Она опять выглянула в коридор, прислушиваясь, не проснулся ли Иван.
– Кто-то может свои горести и беды на трезвую голову пережить, а кому-то даст водка забыться
– Анна, будто поперхнулась. А Анастасия удивилась: к чему Анна всё это ей говорит? Что пережил Петро и вся их семья, ей и так известно.
– Я это к тому говорю, чтобы вы меня понять могли. Ведь и я сына потеряла. И в том моя вина. Ни забыть, ни простить себе не могу.
– Прошлое не вернёшь. Что ж теперь казниться?
– вздохнула Петровна. Анна поправила гладко зачесанные волосы, и продолжила:
– Возле Минска отцепили от состава несколько вагонов с репатриированными немцами и, видать, забыли про них. В одном из этих вагонов ехал Иван. Уже один, без родителей. В октябре снежок пробрасывает. Холодно. Тёплую одежду ещё по дороге отобрали, вроде обыск. Немчура, мол, одно слово. У кого что было припрятано, давно променяли на продукты. Иван приспособился подрабатывать на стройке. Вот и в тот раз, шёл утром на работу, а тут я на дороге без памяти. На руках в больницу принёс.
Петровна смотрела на соседку, и понимала, как тяжело даётся ей этот разговор.
– Моя тётя по материнской линии ещё перед войной в Красноярск перебралась. А мои родители в Минске остались. Жили на окраине, свой дом, огород.
– Который раз Анна замолкала, то ли подбирая слова, то ли набираясь решимости. Не решалась нарушить это молчание и Петровна, но всё-таки, подождав немного, спросила:
– А ребёнок-то? Сынок?
– В тот день уже под вечер, возвращалась домой. Мы с подругой стирали бельё в немецком госпитале. Иначе бы нас в Германию на принудительные работы угнали. До дома осталось рукой подать. А тут бомбёжка. Заскочили мы в развалины соседнего дома, а там немцы... Она назад кинулась, бегом через улицу... не добежала. Даже не вскрикнула, только руки в стороны раскинула, повернулась лицом ко мне и рухнула как подкошенная. А на меня будто столбняк напал. Смотрю и вижу, медленно-медленно поднимается тёмный столб на том месте, где мой дом стоял. И какие-то палки, мусор, ещё что-то летит в разные стороны. И тут тишина настала такая, что я до сих пор помню, как шуршат камешки на осыпающихся стенах. Очнулась от того, что дышать тяжело и острая боль плечи выворачивает. Немец руки мои за спину заломил... грузный, тяжелый придавил к земле. Зажмурилась от страха и отвращения, а перед глазами картина: столб пыли на месте нашего дома. Помню, закричала, не помню что и удар в лицо.
– Анну колотило как от холода. Анастасия налила горячего чая:
– Ну, будет, будет. Всё прошло, быльём поросло. Наши тех немцев перебили...
– ласково, как маленького ребёнка, пыталась успокоить Анну, та отпила глоток и на одном дыхании продолжила:
– Очнулась, немец на мне так и лежит, только тихий какой-то. Столкнула его в сторону, отодвинулась немного, гляжу, у него кусок кровельного железа из спины торчит. Мёртвый он, убило гада. Ночевала там же. Идти не могла. Ноги отнялись. Потом ещё неделю пыталась обломки нашего дома разобрать. Найти останки родителей, да похоронить по-человечески, не смогла. Всё перемешалось. Сказали, прямое попадание. Мгновенно погибли. Меня к себе жить родители погибшей подруги взяли. Было это весной. С тех пор весну я не люблю. Ну, а в октябре нашёл меня Иван на улице.