Сталинская истребительная война (1941-1945 годы)
Шрифт:
Судьба, которая, якобы, ожидала советских военнопленных в руках немцев, столь настойчиво демонстрировалась военнослужащим Красной Армии, что такая пропаганда не оставалась безрезультатной. Так, немецкие командные структуры вновь и вновь сообщали, что среди красноармейцев в результате систематической обработки их своими «офицерами и комиссарами» распространено мнение, будто немцы «убивали каждого пленного», будто «мы расстреливаем каждого русского военнопленного, а перед этим даже надругаемся над ним». Как выяснилось, зачастую рассчитывали на расстрел, во-первых, «простые натуры» среди солдат. Уже упоминавшийся медик с кафедры микробиологии медицинского института в Днепропетровске Котляревский, теперь — в составе 151-го медсанбата 147-й стрелковой дивизии, показал 24 сентября 1941 г., что «все его раненые, которым он был придан как врач-ассистент, были твердо убеждены, что немцы их убьют». Но это опасение разделялось и в офицерских кругах, даже частью высших офицеров, а в отдельных случаях — и генералами. [102] Так, например, командир 102-й стрелковой дивизии генерал-майор Бессонов 28 августа 1941 г., как и полковник из штаба 5-й армии Начкебия 21 сентября 1941 г. и другие офицеры, находились под впечатлением, что поплатятся в немецком плену своей жизнью. «Многие
102
BA-MA, RH 21-1/472, 16.8.1941.
Сейчас общеизвестно, что на основе пресловутых комиссарских директив Гитлера политические функционеры Красной Армии действительно расстреливались как мнимые некомбатанты охранной полицией и СД, а частично, согласно приказу, и войсками, хотя и в относительно ограниченном количестве и с растущим нежеланием. Представляется, однако, необходимым упомянуть в этой связи, что полная аналогия тому имелась и на советской стороне — ведь и здесь военнослужащие Вермахта, особенно офицеры, о чьем членстве в НСДАП становилось известно, чаще всего тоже немедленно ликвидировались. Полковник Гаевский из 29-й советской танковой дивизии 6 августа 1941 г. даже дал показание о наличии приказа вышестоящей армии (4-й или 10-й), согласно которому «офицеры низших рангов должны были расстреливаться, так как их считали офицерами, преданными Гитлеру».
Плен на немецкой стороне вполне мог характеризоваться различными методами обращения, как будет показано в кратком обзоре. Ведь если, например, германские сухопутные войска, согласно приказу генерал-квартирмейстера, генерал-лейтенанта Вагнера, с 25 июля 1941 г. перешли к тому, чтобы отпускать советских военнопленных украинской, а вскоре и белорусской национальности в их родные места на оккупированной территории (в зоне ОКХ, согласно российским данным, таких пленных до прекращения этой акции 13 ноября 1941 г. насчитывалось 292702, в зоне ОКВ — 26068), и если, к примеру, 3-я танковая группа отправила домой в качестве поощрения 200000-го захваченного ею военнопленного по фамилии Дрюк, [103] а другие соединения поступали аналогичным образом, то оперативные группы охранной полиции и СД принялись физически ликвидировать «нетерпимые элементы», то есть прежде всего неугодные в политическом и «расовом» отношении. Жертвами этих акций уничтожения становились и представители народов Средней Азии и Кавказа, очень часто — именно самые непримиримые противники советского режима, которые теперь отсортировывались из-за своей подчас экзотичной внешности как символы большевизма, неверно трактуемого как «азиатский» или «монгольский». И опять же именно представителей этих национальных меньшинств Главное командование сухопутных войск с зимы 1941/42 гг. сочло достойными и призвало вступать в качестве соратников и равноправных солдат в создаваемые национальные легионы туркестанцев, азербайджанцев, северо-кавказцев, волжских татар, грузин и армян, а также в Калмыцкий кавалерийский корпус и прикреплять к серой полевой униформе германскую государственную эмблему со свастикой в лапах орла.
103
BA-MA, RH 24-3/135, 4.9.1941
В целом судьба советских военнопленных в немецком плену зимой 1941/42 гг., как известно, была ужасающей. Это по праву было названо «трагедией величайшего масштаба», ведь сотни тысяч из них погибли в эти месяцы от голода и эпидемий. Причины этой массовой смертности имеют многообразную природу. Нередко могли играть свою роль, прежде всего на низовом уровне, незнание народов Востока, а также человеческое бездушие и злая воля, вытекавшая из политического подстрекательства. Но в более высоком смысле это была не столько злая воля, сколько техническая невозможность хоть как-то обеспечить и разместить на восточных территориях миллионную массу военнопленных, зачастую уже совершенно изможденных, в условиях зимы 1941/42 гг., так как после почти полного развала транспортной системы и немецкая действующая армия, оборонявшаяся не на жизнь, а на смерть, испытывала в это время тяжелую нужду. Кроме того, для сравнения можно указать, что и уровень смертности советских военнопленных в финском плену составил почти треть их общего количества. И попытка возложить теперь ответственность за это именно на генерал-квартирмейстера, ведавшего в Генеральном штабе сухопутных войск делами военнопленных, и, как оно имело место, связать его с так называемой гитлеровской «политикой уничтожения» на Востоке попросту противоречила бы исторической правде. Ведь именно генерал-квартирмейстер в Генеральном штабе сухопутных войск своими приказами от 6 августа, 21 октября и 2 декабря 1941 г. установил для всех военнопленных, находившихся на оккупированных восточных территориях, включая районы подчинения командующих Вермахта на Украине и в Прибалтике (Ostland), а также в Норвегии и Румынии, продовольственные рационы в достаточном для сохранения жизни и здоровья размере. Поэтому встает лишь вопрос о том, выполнялись ли и в каком объеме или могли ли выполняться эти приказы и, если нет, то по каким причинам выполнение отсутствовало.
Во всяком случае, приказы и распоряжения Главного командования не могли просто игнорироваться. И действительно, можно показать, что соответствующие командующие тыловыми районами сухопутных войск и коменданты тыловых армейских территорий, а также многие лагерные коменданты в рамках своих ограниченных возможностей стремились улучшить положение военнопленных и как-то им помочь. Если им удавалось добиваться лишь очень ограниченных успехов, то это было вызвано растущими трудностями снабжения ввиду гигантского числа пленных и, наконец, как было сказано, полным крахом транспортной системы зимой 1941/42 гг., который поставил под серьезнейшую угрозу и снабжение германских Восточных армий. Однако весной 1942 г., когда лед тронулся, были предприняты многообразные и энергичные меры по улучшению положения советских военнопленных, сознательно увязывавшиеся с положениями Гаагских конвенций о законах и обычаях войны, которые никогда не признавались Советским Союзом. С весны 1942 г. ситуация в сфере действий как ОКХ, так и ОКВ начала шаг за шагом консолидироваться, так что простое выживание в лагерях для военнопленных вскоре уже не составляло вопроса.
Это, разумеется, не затронуло распространения измышлений о зверствах, как важного фактора советских военных усилий, и в Красной Армии оно непоколебимо продолжалось.
В целом немецким войскам пришлось скоро убедиться, что систематическое распространение сообщений о мнимых или подлинных зверствах в отношении военнопленных автоматически влекло за собой ужесточение сопротивления Красной Армии и склонность красноармейцев сдаваться в плен ослабевала. Майор Соловьев, начальник штаба 445-го стрелкового полка 140-й стрелковой дивизии, выразил это такими словами: «Единственное объяснение сопротивления Красной Армии следует искать исключительно в том обстоятельстве, что о зверствах военнослужащих германского Вермахта говорят и пишут с неслыханной интенсивностью». Уже 24 июня 1941 г. военнопленные назвали «причиной своего упорного сопротивления» то, что им «убедительно внушали:
1. Если они оставят позиции и отступят, то их сразу же расстреляют политические комиссары.
2. Если они перейдут к немцам, то будут немедленно расстреляны ими.
3. Если их не расстреляют немцы, то это произойдет тотчас, когда вновь придут красные войска. В этом случае будут иметь место также конфискация имущества и расстрел близких».
Эти слова обрисовывают безвыходную ситуацию, в которой на деле оказались советские солдаты.
Ужесточившееся сопротивление войск Красной Армии может служить и прагматичным объяснением растущего нежелания немецких командных структур применять директивы о комиссарах, которые 6 мая 1942 г. были, наконец, отменены. Чтобы избавить советских солдат от страха перед пленом, с немецкой стороны была одновременно запущена массированная пропаганда с помощью листовок. Ведь у военнопленных, наряду с негативным, иной раз бывал и позитивный опыт, как это отметил командир 8-го стрелкового корпуса генерал-майор Снегов, который 11 августа 1941 г. пожелал занести в протокол следующее: «Первые дни в немецком плену оказали на нас чудесное воздействие. Мы заметили, что становимся другими людьми. Я и мои товарищи в первый раз смогли откровенно поговорить друг с другом». После того, как была пережита катастрофическая зима 1941/42 гг., можно было в возрастающей мере приводить позитивные аргументы. Но предпосылкой успеха такой контрпропаганды была и оставалась безусловная правдивость. Поэтому командование 3-й танковой армии и дало знать Главному командованию сухопутных войск 21 августа 1942 г., что обещание хорошего обращения без выполнения этого обещания сделает в перспективе сомнительной всю немецкую фронтовую пропаганду.
Командование Красной Армии пыталось средствами террора задушить в корне любое сомнение в его сообщениях о зверствах противника. Это относилось прежде всего к немецкой пропаганде с помощью листовок, хотя она, как и соответствующая советская пропаганда, поначалу отличалась неуклюжей грубостью и зимой 1941/42 гг. потерпела ощутимое фиаско. Лишь когда с помощью местных знатоков страны удалось приспособиться к образу мышления советских солдат и когда прежде всего перестали игнорировать также офицеров и политработников и угрожать им, а к ним начали обращаться персонально, прокладывая к ним «золотые мосты», и когда, кроме того, на листовках появились надписи об их использовании в качестве пропусков, они возымели действие в полной мере. Советские командные структуры реагировали на это нервозно и привели в движение все, чтобы воспрепятствовать попаданию немецких листовок к чрезвычайно заинтересованным советским солдатам. «Усильте сбор и уничтожение фашистских листовок… партийными и комсомольскими организациями и политическим аппаратом дивизий и позаботьтесь о том, чтобы листовки не попадали в руки красноармейцев», — гласил лозунг НКВД в сентябре 1941 г. Уже просто поднятие «контрреволюционных фашистских листовок» угрожало тяжкими карами. В случае нахождения немецких листовок у красноармейцев соответствующие военнослужащие, согласно директивам вновь созданных «особых отделов» НКВД (контрразведка, до этого 3-е управление), к примеру, Юго-Западного фронта, 26-й армии (2 августа 1941 г.), 9-й армии (5 сентября 1941 г., № 25165), должны были «немедленно арестовываться» и привлекаться к ответственности. О том, что происходило с виновными, документы единодушно сообщают: сбор и чтение немецких листовок наказывались смертью. Красноармейцев всюду расстреливали за это и без приговора военных трибуналов, по возможности — перед строем. «Если у красноармейца будет найдена немецкая листовка, то он попадает под военный суд и в большинстве случаев расстреливается», — без обиняков признал командир 27-го стрелкового корпуса генерал-майор Артеменко в сентябре 1941 г.41
Не менее вредоносным для правдоподобия антинемецких измышлений о зверствах оказался и другой источник информации. Это были «изменники» и «шпионы», названные так Сталиным в одной директиве (Северо-Западный фронт, № 0116, 20 июля 1941 г.), в особенности «командиры (офицеры), политруки и красноармейцы, возвращающиеся из окружения в западных районах Украины, Белоруссии и в Прибалтике поодиночке и группами», одним словом — все военнослужащие Красной Армии, независимо от их рангов, которые пробивались к собственным войскам из немецкого плена или тыла. Теперь они все, согласно воле Сталина, автоматически считались подозрительными и ставились в положение обвиняемых. Наряду с прямой агентурной деятельностью, командование Красной Армии опасалось прежде всего распространения «провокационных слухов… того содержания, что командование немецкой армии, якобы, не предпринимает никаких репрессий в отношении военнопленных, хорошо их кормит и затем отпускает на работу в колхозы», как гневно заметил начальник 3-го отдела 12-й армии полковник Розин 15 июля 1941 г., «провокационных слухов о непобедимости немецкой армии, о хорошем, сердечном обращении немцев с пленными красноармейцами», как говорится в другом месте. Хотя советские военнопленные на немецкой стороне подвергались ведь и притеснениям, и насилию, а с осени 1941 г. все сильнее терпели нужду, советские командные структуры, например, Курский областной военкомат 23 сентября 1941 г., все же подозревали, что «контрреволюционные слухи» о, якобы, хорошем обращении с «пленными красноармейцами и мирным населением» могут пошатнуть пропагандистские версии о «кровавых преступлениях и зверских актах насилия гитлеровских людоедов».