Сталинские соколы. Возмездие с небес

Сапрыкин Станислав Рудольфович

Мгновенно оценив обстановку, я прошептал товарищу: «Бежим!».

Коль почти жестами и губами дал понять, что не побежит, но готов помочь мне, более того, он быстро предложил план. Одинокий конвоир хоть и держал карабин наготове, но был отвлечен событиями, творящимися впереди. Коль погнал лошадь вперед, делая вид, что животное испугалось шума, а я сымитировал будто выпал из саней и сразу же побежал в лес. Расчет был простой, но рискованный. Оставалось, надеется на то, что русский психологически предпочтет погоню за санями с одним немцем, чем бросится в подлесок за пешим другим.

План сработал, я свернул за большой сугроб на обочине, чтобы обезопасить свой тыл от выстрела и скрылся в лесу. Долго и далеко бежать от лошадей я не мог, поэтому инстинктивно двигался через лес не прямо, а выписывая крюки как заяц, выбирая дорогу через самые сложные и густые участки кустов и деревьев. Вслед прозвучала пара выстрелов. Предательский снег оставлял следы, по которым любой охотник и без собаки нашел бы меня в два счета. Нужно было спрятаться в лесу,

и неожиданно мне повезло, я заметил пригорок, усеянный большими камнями. Это был шанс. пан или пропал! Взобравшись наверх, я распластался на самой вершине, попытавшись спрятаться за валунами, припорошив себя снегом. Безоружный я оставался легкой добычей, но это была единственная возможность спрятаться. Опять же подбадривал я себя. русские будут искать меня внизу, спрятавшегося в лесу, по крутому склону лошади не пойдут, конечно, можно спешиться и тогда конец, я так и останусь лежать, с готовностью приняв пулю как избавление.

Выстрелы давно стихли. Только теперь, несколько часов пролежав без движения, я понял, что ушел от погони, а может, ее и не было. Я совершил побег, но я не был в безопасности. Какое расстояние, и какие трудности разделяют меня от передовой. Дождавшись темноты, я на ощупь спустился с каменного кургана. Небо было затянуто тучами, темная ночь могла быть и спасительницей и западней. Определить направление по звездам было невозможно, оставалось только одно – надеется на интуицию. Еще до начала летной карьеры я заметил, что обладаю некой птичьей способностью чувствовать правильное направление. Мальчишкой, гуляя в лесу, я ориентировался, куда следует идти. Как это происходило – не знаю, просто нечто щелкало в голове, но выбранная дорога всегда выводила к дому. Вот и сейчас я просто пошел в направлении, подсказанным интуицией. Больше беспокоили возможные минные поля или засады русских, да и свои запросто могли подстрелить в темноте. Моя истрепанная летняя немецкая форма, в которой я оказался в плену, давно была заменена русскими зимними лохмотьями, так что немцем со стороны я совершенно не казался. Скорее я был затравленной дичью, пытающейся с бесшумной осторожностью вырваться из западни. Темп моего продвижения был настолько слаб, что вряд ли до рассвета я преодолел несколько километров. С первыми лучами зимнего солнца я стал искать укрытие. Густой подлесок стал редеть, и впереди показались какие-то ветхие строения. Рискуя всем, я пробрался на край деревни, ближе всего ко мне стоял сарай, возможно бывший коровник. Я подполз к двери, она оказалась заколоченной. Оглядевшись, я ухватился замерзшими в русских варежках пальцами за доски, повиснув на них и упершись ногами в дверь. Доски звучно треснули и отломались, от страха я втянул голову в плечи, но никто не выбежал на шум. Как можно быстрее я укрылся в сарае, и, улегшись прямо на замерзшие старые коровьи лепешки, оценил ситуацию. Небольшой хутор казался брошенным, но что делать дальше. Нервное напряжение и движение не дали мне замерзнуть, хотя под утро мороз особенно лютовал, большого холода не было – февраль, в отличие от января, выдался снежным, но теплым, страшнее был голод. Последний раз я перекусывал хлебом на санях, да и вчерашний завтрак трудно было назвать сытным, теперь паек пленного казался мне рогом изобилия. Побег и холод окончательно подорвали силы. Как добыть пищу. Набравшись смелости, я начал обход брошенных владений. Несмотря на отсутствие людей на самом хуторе, русские могли быть где-то поблизости. Хутор представлял собой несколько помещений для скота и остов избы, совершенно сгоревший. Коровник, ставший мне укрытием, оказался самым сохранившимся зданием. Отчаяние охватило меня. Я мог спокойно отдыхать хоть до второго пришествия, но как добыть пищу. Пролежав в сарае до наступления темноты, я пошел дальше в лес навстречу судьбе. В зимнем лесу трудно было найти нечто съедобное, впервые в жизни мне пришлось тщетно подавлять голод, жуя древесную кору горькую и жесткую. Вдобавок ночью морозило невыносимо. Если бы я был сыт, то холод не казался мне таким страшным, днем же наступали легкие оттепели. Воды не было, но утолить жажду помогал снег, его было вдоволь. Странно, что я до сих пор не нарвался на русских, а ведь фронт был рядом, иначе как объяснить стрельбу в день моего побега. Видать, я пробирался по совершенно глухим местам, где противник не ставил даже охранение.

На третий день, точнее ночь, я совершенно обессилил, положение казалось безнадежным, а у меня не было даже ремня, чтобы повесится. Шагать становилось все труднее, на частых привалах я впадал почти в беспамятство, в начавшихся галлюцинациях мне грезились праздничные пироги, рождественские гуси и карпы. За тарелку русского тюремного супа с куском хлеба я был готов продать душу. Голодное существование потеряло всякий смысл, в один из таких припадков я поднялся во весь рост и тупо пошел вперед даже не заметив, что двигаюсь вдоль узкой лесной дороги. Сколько я так прошел – не знаю, неожиданно слева и справа от дороги из сугробов, лежащих на обочине выскочили две тени, они повалили меня лицом в снег, не дав что-либо сказать. Я так обессилил, что не только не сопротивлялся, но даже не мог сам перевернуться. Когда меня перевернули, я увидел склонившиеся над собой белые маскировочные халаты, под которыми я различил эсэсовские утепленные куртки и капюшоны со шнурком. Не в силах подняться, я только глупо улыбался и лепетал что-то вроде. – «свои». Один из солдат, тот, что казался старшим по возрасту, навел на меня винтовку

с оптическим прицелом, другой, моложе, вооруженный штурмовым мп-40, обыскал. Они нашли только сохраненную русскими тетрадь для записей, я был чист. Эсэсовцев наверняка приводило в недоумение сочетание моего русского барахла и немецкого языка. Сам я больше не мог идти и молодой потащил меня на себе. Сколько прошло времени не знаю, наконец, мы вышли на полевую базу. Меня затащили в землянку, дали горячего кофе с медом и немного отварного картофеля с хлебом, от чего мне стало значительно лучше. Затем туда вошел штурмбанфюрер, держащий в руках мой дневник, и начал допрос. Я представился, рассказав, как бежал из плена и как попал в плен. Никаких документов при мне не было, как и не было немецкой военной формы, только мой язык и мои записи могли служить доказательством правды. Штурмбанфюрер прервал допрос, распорядившись отвести меня в батальонный медицинский пункт, где мне была оказана первая помощь. Больше всего я боялся отморозить пальцы рук и ног, но фельдшер, осмотревший конечности, сказал, что все обошлось. Меня переодели в теплые зимние штаны и эсэсовскую куртку с подозрительным отверстием в районе груди, принадлежащую какому-то бедолаге. Затем туда пришел уже известный мне штурмбанфюрер, представившийся Люсьеном, и продолжил не допрос, но скорее беседу. Он протянул мне тетрадь, с которой успел ознакомиться, и предложил сигарету. Я не курил, но сегодня с удовольствием оттянулся турецким табаком Люсьена. А было ли удовольствие? Меня обнаружили разведчики штурмовой бригады «Валлония», находящейся в окружении под Черкассами, как раз за несколько дней до запланированной попытки прорыва. Русские были рядом, только благодаря случайности я смог проскользнуть через их позиции, и только потому, что по пути не попался ни один населенный пункт, исключая сгоревший хутор.

До вечера поставленный на довольствие, я оставался в расположении медиков. Когда стемнело, ко мне еще раз зашел Люсьен. Его худощавое, а может быть исхудавшее утомленное лицо с прямым арийским носом, казалось особенно напряженным.

– Завтра ночью будем прорывать окружение. Если вы не готовы к броску, я могу перевести вас во внутреннее кольцо в село Шендеровку, где у нас находится госпиталь. Раненых, не способных передвигаться самостоятельно, придется оставить под патронатом медиков-добровольцев в надежде на милость русских, таково суровое лицо войны, мой друг. Вы ведь бывали в плену неоднократно.

Ну, нет, бежать, чтобы опять попасть в плен. Я буду участвовать в прорыве!

Следующий день выдался неприятно снежным. Если бы я был маленьким мальчиком, я бы непременно радовался настоящей зиме снежной и не очень холодной, но я уже не мальчик, да и от дома нахожусь слишком далеко, чтобы радоваться зимней сказке.

Мне выдали карабин и соответствующий моему воинскому званию П-38. Никаких знаков различия на моей зимней эсэсовской куртке не было, да они и не были нужны в сложившейся обстановке.

Ближе к вечеру Люсьен Липпер вызвал меня в избу – штаб своей бригады. В ней располагалась радиостанция, включенная на громкую связь. Сквозь хрипы эфира я услышал.

«Внимание! Внимание! Комитет «Свободная Германия» передает экстренное сообщение. Немецкий национальный комитет «Свободная Германия» призывает всех солдат и офицеров проявить рассудительность. Вы окружены. Во избежание ненужного кровопролития сдавайтесь в плен! Спасайте себя ради будущего Германии!».

Сквозь шумы я различил голос Коля.

– Товарищи! Пора кончать кровавую войну, начатую нацистами. Сложите оружие и сдавайтесь в плен, Германия ждет своих сыновей!

– Вы с ним знакомы? – спросил Липпер.

– Да, это мой товарищ по плену, тоже летчик.

– Если этот «товарищ» попадет мне в руки, я повешу его как предателя – заявил Люсьен.

Я промолчал.

Стемнело, за маленьким окном избы веселилась вьюга, в печке, освещающей полумрак комнаты, догорали поленья. В избе был тепло, и совсем не хотелось выходить на морозную улицу, если подкинуть дров, то тепла хватит до утра и можно уютно и беззаботно дремать, вспоминая приятные моменты из прошлого. Но никто не собирался топить дальше, наоборот, личный состав, поужинав мясными консервами и сухарями из неприкосновенного запаса, запив все это крепким кофе со шнапсом, был выведен на окраину деревни. Пока гренадеры в последний раз проверяли оружие, Люсьен занял место во главе колонны. Он вгляделся в темное небо и посмотрел в направлении предполагаемого прорыва.

– Бог на нашей стороне, прорываться в такую вьюгу – что может быть лучше. До рассвета мы должны пройти позиции русских.

Он отдал приказ радисту доложить генералу Штеммерману о готовности, и вернулся в штаб.

Минут через двадцать Липпер вернулся в строй в сопровождении связиста. Он произнес только одно слово:

– Вперед!

Части гренадерской бригады быстро покинули село и устремились на запад. Вместе с нами прорывались танкисты дивизии «Викинг». Вначале продвижение шло по плану. Но когда «Валлония» достигла крупного села, нас встретило огнем русское охранение.

– Не сбивать темп, – командовал Липпер. – дорога каждая минута.

Я бежал вместе со всеми, в первых рядах колонны, беспорядочно стреляя в ночную тьму туда, где вспыхивали огоньки выстрелов противника.

Нам быстро удалось сломить первую линию русских, но затем подразделение попало под сильный пулеметный огонь, к которому подключилось несколько танков, стреляющих с высот севернее села. Судя по всему русские, не располагали на данном участке крупными силами, но их позиции были хорошо укреплены.