Сталинский нос
Шрифт:
— Мой долг сообщить вам, ребята, — говорит Нина Петровна, — что отец Собакина получил высшую меру наказания. Теперь понимаете, почему он так чудовищно себя ведет и почему наверняка был в сговоре с Финкельштейном. Как вы считаете, ребята?
Никто ахнуть не успел, как Вовка налетел на Нину Петровну. Хватает ее за горло и душит. Лицо Нины Петровны краснеет, глаза лезут из орбит, она хрипит и отбивается. Они врезаются то в доску, то в парты, то в учительский стол. Шум, грохот, переполох. Какие-то ребята кричат, Зинка даже плачет, но остальные хохочут, смешно им.
Я понимаю, что по правилам пионерам
23
Нам велено ждать в коридоре, пока директор разговаривает с Ниной Петровной. Они, конечно, не разговаривают. Они ругаются. Слов не разобрать, только слышно, как директор что-то кричит, а Нина Петровна хрипит в ответ. У нее голос сел, наверно, оттого, что Вовка ее душил.
Мы сидим у двери на той же скамейке, где утром Очкарик директора ждал. Я тогда пришел за печатью, а Очкарик сидел тут, на этом самом месте, где я сейчас сижу, и строил планы, как ему попасть на Лубянку, чтобы с родителями повидаться. Надеюсь, что уже повидались.
Я краем глаза на Вовку глянул. Он, бедолага, в пол уставился и ногти грызет.
— Жалко твоего папу, — говорю, — наверняка он по ошибке попал. Бывает.
Вовка на меня ноль внимания, даже головы не повернул. Ну, это ясно, почему он так. Если бы моего папу расстреляли, я бы тоже взбесился. Только у меня в голове никак не укладывается, что Вовкин папа оказался врагом народа. Пока мы с Вовкой дружили, я у него дома тысячу раз бывал. Мне его папа очень даже нравился. Наш человек, советский, без дураков. Какой он вредитель? Хотя, с другой стороны, есть же такая пословица: «Дыма без огня не бывает». Мой папа ее часто повторял. Если кого-то арестовывают и, может быть, даже расстреливают, значит, есть причины. Наши Органы справедливые. Они в людей ни за что ни про что стрелять не будут. Хотя моего папу арестовали безо всякой причины. Чувствую, что запутался, ничего не понимаю. Вчера все было так просто, а сегодня — нет.
— Собакин! Зайчик! Давайте сюда! — кричит директор из кабинета.
Я встаю со скамейки, а Вовка сидит как вкопанный. Я его легонько хлопаю по плечу: зовут, мол. Ни с того ни с сего он как вскочит, хвать меня за воротник и шипит:
— Придушил бы я эту гадюку, если бы не ты. Строишь из себя героя, как твой папочка? Не поможет, вредитель. Будем тебя сейчас разоблачать.
Вовка отпихивает меня в сторону и твердым шагом идет в кабинет, но в дверях налетает на Нину Петровну. Та визжит с перепугу и пятится назад. Вовка на нее и не смотрит, идет себе мимо. Я вежливо жду, чтобы ее пропустить, но она ни с места, глядит на меня с испугом. Тут Сергей Иванович опять как рявкнет из кабинета:
— Ну где ты там, Зайчик? Не могу я с вами весь день валандаться.
Я пытаюсь зайти, как вдруг Нина Петровна выскакивает пулей из кабинета, чуть меня с ног не сбила, и бегом по коридору бежит. Я ей вслед глянул, плечами пожал и наконец вхожу.
За
— Встань к стенке, Зайчик, — говорит, — рядом с тем хулиганом.
Встаю к стенке. Ни Вовка на меня не смотрит, ни я на него. Стоим.
— Сейчас я вам ситуацию по-простому обрисую, — говорит директор и поворачивается к Вовке. — Начнем с тебя, Собакин. Из-за твоего хулиганства придется мне объясняться с соответствующими органами. Чем это кончится, неизвестно. Я позволил тебе остаться в школе после того, как твоего отца арестовали, и никому ни слова не сказал, а ты? Нину Петровну за горло хватаешь.
— Гадюка она, — говорит Вовка.
— Будем считать, что я этого не слышал, Собакин, — говорит директор и переводит взгляд на меня. — Ну а ты, Зайчик? Твоего отца забрали на Лубянку. Думаешь, я не в курсе?
Я к стенке прислонился. Чтобы не упасть.
— Почему не прийти ко мне, не сказать: так, мол, и так, Сергей Иванович, желаю очистить себя от гнилого влияния моего отца. Хочу вместе со всей школой шагать к коммунизму вслед за великим Вождем, товарищем Сталиным.
Чувствую, Вовка на меня уставился, но головы не поворачиваю. — Пришел бы ты ко мне, — говорит Сергей Иванович, — я бы тебе разрешил выступить на пионерской линейке, отречься от отца перед лицом коллектива. Возможно, мы бы тебя даже в пионеры приняли. А ты что сделал? Прикидываешься, что ты такой же, как все?
Тут он как бабахнет кулаком по столу, даже телефонная трубка на аппарате запрыгала.
— Думаешь, можно скрыться от наших Органов? Целый день звонят из детдома для детей врагов народа. Что мне прикажешь говорить? Нету его?
Вовка почему-то за меня хватается, и только когда Сергей Иванович говорит: «Собакин, давай стул, парню присесть надо», я понимаю, что ноги меня не держат.
Вовка перетаскивает меня с пола на стул. Сижу, и такая тоска берет, не передать. Ошибся я. Не придет папа на пионерскую линейку. Точно теперь не придет.
Сергей Иванович вздыхает и почти ласково на нас смотрит.
— Эх, братцы, наделали вы дел. Избавились мы наконец от этого еврея Финкельштейна, может, Органам бы и хватило. А тут вы устраиваете такое безобразие. И того и другого в детдом отправляю.
— Финкельштейн не виноват, — говорит Вовка.
— Разговор окончен, — говорит Сергей Иванович, — он сам признался.
Директор подвинул какие-то бумаги, пробежал что-то глазами, что-то подписал, очки протер и только потом на Вовку прищурился.
— А ты откуда знаешь, что он не виноват?
— Не отправите в детдом, скажу.
— Ты со мной, Собакин, не торгуйся. Знаешь, кто нос отбил?
— Знаю.
У Сергея Ивановича лицо посветлело. Он даже улыбнулся.
— Это хорошо, Собакин. Есть, значит, возможность исправить наши ошибки. — Директор поднимает телефонную трубку. — Вот мы сейчас на Лубянку и сообщим. Можешь сам до класса дойти, Зайчик?
Почему нет, могу. Киваю ему.
— Тогда иди, я с тобой потом разберусь.