Сталинский нос
Шрифт:
Вагоновожатый объявляет остановку. Трамвай заскрежетал на рельсах, но я не жду, когда он остановится. Протискиваюсь сквозь заледеневшие двери и прыгаю с подножки на ходу. Поскользнулся и чуть не упал, но ничего, устоял. Пересекаю площадь.
— Куда? — рявкает охранник у подъезда и стряхивает с плеча винтовку. Я иду, не останавливаюсь, а он меня на прицел берет. Голову набок, глаз прищурил и целится. У него лицо такое, что сразу видно — ему и в ребенка стрельнуть ничего не стоит. Останавливаюсь.
— У меня тут папа сидит, — говорю. — Мне бы его повидать.
Охранник меня с прицела не спускает, только головой в сторону мотнул.
— За углом? — говорю.
Он кивает: да, мол, за углом.
Иду.
Встаю последним. Через пару минут женщина, что передо мной стоит, оборачивается.
— Замерз небось? — говорит. — Пальто-то где?
Какое там пальто. Не было у меня времени в гардероб ходить. Женщина глядит на меня и качает головой, потом, порывшись в сумке, вытаскивает шарф.
— Вот, сыну связала. Надень пока.
Я обматываю шарф вокруг шеи. Женщина помогает мне упрятать уши. Шарф теплый.
— Отец и мать тут?
— Папа только.
— А мать где?
— Умерла, — говорю и быстро добавляю: — В больнице.
Она грустно глядит на меня, и я говорю:
— Папа меня не взял на похороны. Мне надо спросить его почему.
— Похороны — дело печальное, — говорит она, и я вдруг понимаю, почему папа меня не взял. Не хотел расстраивать.
— А родные есть? Дяди? Тети?
Я подумал о тете Ларисе.
— Нет, — говорю. — Никого.
— А живешь-то где?
Я плечами пожал. Сам не знаю.
— Беспризорный, значит, — говорит женщина. — Понятно. Ну, ночлег тебе не скоро понадобится. Ты тут дня три простоишь, не меньше, пока до двери дойдешь.
Какая разница. Куда мне идти? Она у меня не спрашивает, голодный я или нет, а просто достает что-то завернутое в тряпочку и сует мне в руку. Разворачиваю. Печеная картошка, еще теплая. Пока я картошку жую, она с меня глаз не сводит.
— Зовут-то как?
— Саша Зайчик.
— Вот что я тебе скажу, Саша Зайчик. Покуда кровать моего сына свободная, можешь пожить у меня. Если хочешь, конечно.
Смотрю, улыбается мне женщина, и улыбка у нее добрая и искренняя. Надо, конечно, сначала папу спросить, но я ей все равно очень быстро отвечаю:
— Спасибо вам.
Она кивает, глядит на низкие тучи. Опять снег пошел.
— Попали мы с тобой в переплет, Зайчик. Как думаешь, выпутаемся когда-нибудь?
Я не знаю.
— Выпутаемся, наверно, — говорит она. — А пока остается только ждать. Подождем, Зайчик?
И мы ждем.
О страхе
Однажды в СССР директор театра, в котором я работал плавным художником, приоткрыл дверь моей мастерской и испуганно прошептал: «К вам пришли… оттуда». «Оттуда» означало только одно — из Комитета государственной безопасности, КГБ. Сотрудник комитета был небольшого роста, неопределенного возраста и в пиджаке неопределенного цвета — я бы его на улице и не заметил. Он запер дверь на ключ, ключ положил к себе в карман и мне в моей же мастерской предложил сесть. Сели, поулыбались друг другу с минуту, а потом сотрудник начал мне задавать вопросы: как, что, какие настроения в театре, кто какие книжки читает, и вообще, нет ли у меня каких подозрений по поводу отдельных театральных работников. Вскочить на ноги и закричать на него страшным голосом: «Вы зачем дверь на ключ закрыли? Запугать желаете? Не позволю! Я вам что, стукач? А ну-ка, вон отсюда!» — мне в голову не пришло. КГБ все боялись. Боялся и я, но и осведомителем для них быть не собирался. Целых два часа я разыгрывал из себя идиота, делал вид, что не понимаю, о чем это он. Я художник и в политике не разбираюсь, но директивы Коммунистической партии Советского Союза, как все, поддерживаю. Он знал, что я вру, и я знал, что он это знает. Но поскольку жили мы тогда под Брежневым, а не под Сталиным, бить он меня не стал и семью мою арестовать не грозился. И, может быть, от этого ему стало со мной скучно — сотрудник
Этот страх у меня, как и у моих родителей и у всех тех, кому довелось жить в СССР, если им, конечно, не стыдно в этом страхе признаться, сформировался много лет назад. Всем известно, что масштаб происходившего под руководством Сталина — массовых убийств, сети концентрационных лагерей, депортации целых народов — оказался возможен только благодаря соучастию всего населения СССР. Все об этом знали, но либо молчали от страха, либо сами принимали участие в беззакониях. Прятаться было негде. И если бы после смерти Сталина, так же, впрочем, как и после распада СССР, можно было разделить население страны на жертв и палачей, то этот страх, наверное, исчез бы или хотя бы не был таким сильным. Новая демократическая система наказала бы палачей и воспела жертв. Справедливость бы восторжествовала, и граждане новой прогрессивной России смотрели бы в будущее совсем иначе, чем они смотрят сейчас. К сожалению, этого произойти не могло и, я подозреваю, в ближайшее время не произойдет. Разделить тех, кто жил в СССР, на жертв и палачей невозможно, поскольку мы все были и жертвами, и палачами одновременно. И если мы не служили в ЧК, НКВД или КГБ и не убивали других, то мы убивали себя — нашу индивидуальность, наш голос, наш талант, наше сердце. Убивая лучшее в себе из чувства самосохранения, мы делали вид, что верим в идею коммунизма. Но нас объединяла не идея коммунизма — нас объединял страх.
Сталин давно умер, коммунизм не состоялся, и даже СССР больше нет, но от страха, который передавался из поколения в поколение, не так легко избавиться. Эта книга — попытка понять тот страх, которой был передан мне. Как и мой главный герой Саша Зайчик, я мечтал стать пионером, мой отец был убежденным коммунистом, и я не сомневался, что в нашей коммуналке все тоже верят в светлое будущее. И так же, как Саше Зайчику, мне постепенно открылась истина и о светлом будущем, и о темном прошлом. Но эта книга — не автобиография. Это не историческая литература, а художественная, и поэтому не так уж важно, стоял огромный памятник Сталину в центре Москвы или не стоял, летали 1 мая самолеты над Красной площадью или не летали, читали гоголевский «Нос» в школе или нет. Все это сути дела не меняет. Что важно и что, я надеюсь, юные читатели почувствуют в книге, — это атмосфера страха, лжи и насилия над личностью, в которой жили их семьи не в таком уж далеком прошлом.
Я написал эту книгу для того, чтобы мы не забывали, что пережили люди России, чтобы не допускать искажения исторической истины во имя сегодняшней идеологии. Какими вырастут наши дети, неизвестно, и поэтому именно сейчас нам нужно сделать все возможное, чтобы прервать передачу страха из одного поколения в другое.
Евгений Ельчин, ноябрь 2012 года
Послесловие историка
«Сталинский нос» — первая детская книга о событиях, происходивших в 1937–1938 годах в СССР. К сожалению, правду о том страшном времени ни в книгах, ни в фильмах детям не рассказывали. Почти до самого конца существования Советского Союза историки и писатели рассказывали только, сколько было в нем хорошего, как интересно и дружно в нем жилось детям. Рассказывали героические истории о том, как строились заводы и как эти заводы выпускали тракторы, самолеты, танки и пушки; о том, как колхозники засевали поля пшеницей; о том, как страна победила напавшую на нее фашистскую Германию и после войны встала из руин; а затем в космос полетели космические корабли и первый человек… И получалось, что все эти успехи как бы оправдывали 30-летнее правление тирана Сталина, а трагедии, которые пережили миллионы советских людей — несправедливые аресты, ссылки, концлагеря, расстрелы, гибель близких, — замалчивались 1937 и 1938 годы вошли в историю страны как годы Большого террора. За этот небольшой срок в стране было арестовано один миллион 700 тысяч человек, из них расстреляно более 700 тысяч! В предыдущие и в последующие годы тоже арестовывали и казнили или отправляли в тюрьмы и концлагеря, где многие погибли от голода и болезней. Но столько, сколько арестовали и казнили с весны 1937 до конца 1938 года, — такого не случалось ни до, ни после!