Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945

Отт Вольфганг

К 10:00 небо слегка посветлело. Над горизонтом возник бледный холодный свет и окрасил все вокруг в грязно-серые тона. Море было покрыто хлопьями пены, но она уже не сверкала как снег под солнцем. Даже пена казалась грязной — она напоминала жидкую овсяную кашу. Этот тусклый цвет угнетающе действовал на психику. Он высасывал все силы и все мужество, пока не становилось все равно — жить или умереть. Ближе к полудню появилось солнце — бледный желтый шар, не испускавший лучей.

Сменившись с вахты в полдень, подводники чувствовали себя измотанными и разбитыми. Они завалились на пол в центральном

посту — сил добраться до кубрика не было. Целый час они безучастно лежали, мотаясь в такт качки от одного борта к другому, а потом попытались снять верхнюю одежду, но были слишком измотаны, а кожа плащей — слишком тяжелой. Они перебрались в моторный отсек, где было на несколько градусов теплее, и, несмотря на грохот работавших на полную мощность двигателей, ухитрились немного подремать.

В четыре часа они снова заступили на вахту, подкрепившись двумя ломтиками консервированного хлеба с тонким слоем масла, и все равно чувствовали себя измотанными и промерзшими насквозь. Им ужасно хотелось спать, а настроение их менялось от полного безразличия до бешеной раздражительности.

На мостике снова было темно. Море бесновалось, как и в прошлую ночь. Стоило только поддаться усталости, как тебя ждал конец — надо было следить за дыханием, ведь если ты забывал вовремя вдохнуть, то вполне мог задохнуться, когда лодку накрывало водой. Вода не уходила целую вечность. И все-таки неповоротливая стальная тюрьма боролась с ревущим морем, словно усталый кит.

Снова ничего не было видно — ни звезды, ни единой звезды. Только белая пена на кипящих волнах, и больше ничего.

Следующий день не принес перемен — ни горячей еды, ни сухой одежды, ни отдыха, один только ледяной холод. На шее у подводников образовались кровавые полосы — когда они втягивали в себя головы, пытаясь спастись от ударов волны и режущего ветра, замерзшие воротники плащей царапали кожу в одном и том же месте. Их руки напоминали красные клешни. Когда подводники, сменившись с вахты, пытались снять с себя одежду, из-под ногтей у них текла кровь, а боль, которую вызывала соль, попавшая в открытую рану, была похожа на удары ножом.

Тайхман посмотрел в сторону кормы и не увидел кильватерной струи. Он взглянул командиру в лицо, и ему показалось, что оно высечено из грубого камня. Это лицо было покрыто солью; глубокие морщины прорезали его. Там, где были глаза, Тайхман увидел два красных круга, словно кто-то забрызгал камень кровью. И вдруг оно словно осыпалось — от одного-единственного вопроса. Спускаясь в лодку, Тайхман повернулся к рулевому и, больше по привычке, чем из любопытства, спросил:

— Ты какой курс держишь?

— Один-шестьдесят, господин мичман.

— Что-что?

— Один-шестьдесят, господин мичман.

— И давно?

— Последние двадцать четыре часа.

— А я думал, что конвой держит курс один-шестнадцать.

— Для меня это новость, господин мичман.

Верный курс был один-шестнадцать.

Командир дал приказ погружаться. Он никого не стал наказывать. Из-за постоянной темноты невозможно было прочитать показания репитера компаса на мостике, да и вообще в такую погоду невозможно было понять, что он показывает, ибо стрелка отклонялась на 50 градусов в обе стороны.

В течение

суток с командиром никто не разговаривал. Его беспощадное жестокое упрямство — жестокое по отношению к самому себе, команде и кораблю — было сломлено, по крайней мере на этот раз. Буря победила его.

Первый лейтенант потихоньку поправлялся. Время от времени, когда никто не видел, он изучал пустое место на руке, где до этого был его безымянный палец. Во всем остальном с ним все было в порядке, за исключением того, что он немного похудел. Он хранил свои кольца в нагрудном кармане рубашки. Что он сделал со своим пальцем, никто не знал. Старпом утверждал, что он его заспиртовал. По мнению инженера-механика, он выбросил его в трюм, оттого-то в лодке так ужасно воняло. В любом случае, запах с каждым днем становился все сильней. И неудивительно — они находились в море уже одиннадцать недель.

В сумерках с подлодки заметили одиночное судно. Оно было очень длинным и шло со скоростью 12 узлов. Подойдя ближе, они увидели, что это танкер, шедший порожняком. Судно двигалось противолодочным зигзагом, и Лютке потратил четыре часа, чтобы выйти в положение атаки.

Старпом выстрелил веерным залпом под непривычным курсовым углом — пеленг составлял один-шестьдесят. Две торпеды попали в танкер. Он сбавил ход, но продолжал двигаться.

Через полчаса они всадили в него еще одну торпеду. Танкер слегка осел, но продолжал идти со скоростью 5 узлов.

— Ради бога, прикончите его, — велел командир старпому. — Стреляйте из кормового аппарата.

Танкер получил четыре попадания, но никак не хотел тонуть.

— Его держит на плаву воздух в танках. Потопим его оружейным огнем.

— Так точно, господин капитан-лейтенант.

— Велите зенитному расчету занять свои места. Как бы не прилетела птичка.

— Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.

Мюллер уже вернулся в строй. Два моряка, которых смыло за борт, принадлежали к орудийному расчету. Их место заняли Штолленберг и один из матросов-торпедистов.

При первом же выстреле пушка взорвалась. Мюллер стоял на одном из деревянных стульев на мостике. Железным обломком пушки ему снесло голову. Из шеи фонтаном хлынула кровь и залила весь мостик. Тела Мюллера и четырех моряков орудийного расчета бросили за борт. Штолленберга и помощника боцмана спустили на канатах в центральный пост. Танкер начал отстреливаться из двух своих пушек. Лютке приказал погружаться.

Правая нога Штолленберга превратилась в кровавую массу — кость была раздроблена, а коленная чашечка исчезла. Старпом сказал, что ногу придется ампутировать.

Его положили на стол в кубрике старшин — это был самый длинный стол на лодке. На бедро наложили жгут; Витгенберг крепко держал ногу, а Тайхман пилил кость. Штолленберг сказал, что не чувствует боли, что вообще ничего не чувствует. Старпом сказал, что почувствует позже, и наложил зажимы на сосуды. Командира сумели убедить ненадолго всплыть. Моряки выбросили ногу Штолленберга за борт и набрали три ведра морской воды. Вся она была вылита на обрубок ноги. Винклер сказал, что для обеззараживания ран нет ничего лучше морской воды. Потом обрубок забинтовали, а Штолленберга уложили на койку в каюте старших офицеров.