Стальной кошмар

Мэрфи Уоррен

Когда Германия потерпела фиаско, Конрад Блутштурц бежал в Мексику. Но вскоре союзники раскопали в Берлине кое-какие документы, послали по его следу агентов Бюро стратегических служб, и его Нацистский союз приказал долго жить.

В одиночку, без всякой поддержки, Конрад Блутштурц перебрался в Южную Америку, а оттуда его тайно переправили в Японию, где он намеревался предложить свои услуги императору.

Но тут грянули взрывы в Хиросиме и Нагасаки, словно союзники решили достать его даже в аду. И в этот ад явился Харолд Смит.

Конрад Блутштурц

приказал себе заблокировать память: эти воспоминания и без того часто являлись ему во сне. Было бы слишком болезненно переживать их заново еще и наяву. Достаточно того, что он пережил токийский ад. Что в конце концов вернулся в Америку.

Конрад Блутштурц был лично знаком с Гитлером. Это была короткая встреча из тех, что вербовали вождю сторонников. Мысль о фюрере поддерживала немцев Аргентины и Парагвая — словно он продолжал жить на жалких обломках нацистской мечты. Она вдохновляла Илзу, американскую девушку, которая, что греха таить, в душе была не более немкой, чем Сильвестр Сталлоне.

Гитлер вдохновил Бойса Барлоу и его соратников по Лиге белых арийцев Америки, разочаровавшихся в американской мечте и готовых признать за благо ночной кошмар — постольку, поскольку могли считать этот кошмар своим. Ведь это так просто.

Прошел день, а от Бойса Барлоу с братьями не было никаких вестей, и Конрад Блутштурц решил, что они распрощались с жизнями где-то по дороге в Балтимор.

Через два дня он решил, что их схватили, и приказал срочно готовить его специально оборудованный фургон. Если братья попали в руки ФБР, они выложат все за кружку теплого пива.

Когда на третий день на Крепость чистоты не был совершен рейд ФБР, Конрад Блутштурц понял, что братья мертвы и перед смертью не успели ничего сказать. И что все, ради чего они жили, отныне принадлежит ему.

Глава девятнадцатая

Когда Ферриса ДОрра крестили в церкви святого Андрея в городе Дундалке, штат Мэриленд, его мать не находила себе места от горя. Когда несколькими годами позже он начал посещать воскресную школу, она проплакала весь день. В день первого причастия она была огорчена, в день конфирмации, когда мальчику было четырнадцать лет, — просто безутешна.

Пока они ехали домой, миссис Софи ДОрр не умолкала ни на минуту.

— Твой отец был хороший человек, упокой Господь его душу, — говорила она. — Он был добр ко мне. Для меня он был самым лучшим человеком.

— Я знаю, ма, — кивнул Феррис.

Он сидел на заднем сиденье, с каждым словом матери сползая все ниже и ниже, — ему было стыдно сидеть рядом со своей матерью.

— Мы любили друг друга, — продолжала миссис ДОрр, — и ничего не могли с собой поделать. Это так странно: католик и еврейка, но иногда такое случается.

Феррис ДОрр сполз еще ниже. Он терпеть не мог, когда мать повышала голос. Чем громче она говорила, тем отчетливее слышался акцент, и его всегда из-за этого дразнили. Ее речь напоминала немцев из мультяшек, и Феррис страшно этого стеснялся. Ему немедленно

захотелось выпить лимонада — от лимонада ему всегда становилось лучше.

— И вот мы поженились. Но это еще было не самое трудное. Главное, что твой отец и священник, совершавший обряд, оказались заодно. Священник сказал, что мы можем пожениться только в том случае, если пообещаем, что плод нашего союза — ты только представь себе, это были его точные слова, — будет воспитан в вере. Именно так он и сказал: в вере. Как будто нет других религий.

— Ма, мне нравится быть католиком.

— Что ты понимаешь?! У тебя нет никакого жизненного опыта! Тебе уже четырнадцать, а ты не посещал хедер! И надо было сделать тебе обрезание. Нет, теперь уже поздно.

— Мама, но я не хочу быть евреем.

— Ты и так еврей.

— Я католик, ма. И только что прошел конфирмацию.

— Обрезание можно сделать в любом возрасте — такое бывает. Можешь спросить двоюродных братьев — они тебе расскажут, как это делается.

— Жиды пархатые, — пробормотал про себя Феррис. Он слышал это словечко в воскресной школе и стал называть так своих кузенов по материнской линии. Иногда его самого так дразнили. Когда не называли Феррис д’Артаньян.

— Что?

— Пить хочу.

— Давай купим тебе лимонад. Обещаешь подумать о моих словах, если я куплю тебе лимонад?

— Нет.

Позже, уже вечером, мать позвала его к себе и принялась подробно объяснять, что значит быть евреем.

— Феррис, птенчик, хочешь ты того или нет, но ты еврей. Потому что быть евреем не значит только пройти обрезание и ходить в синагогу. Здесь все не так просто, как с твоими приятелями, которые исправно по воскресеньям посещают церковь, а остальные шесть дней грешат напропалую. Это у нас в крови. На нас лежит особая миссия, ибо мы храним Божий завет. Это наше наследие. Ты наследственный еврей, будь ты хоть католиком, хоть кем. Понимаешь?

— Нет, — честно признался Феррис. Он правда не понимал.

Тогда мать попыталась объяснить ему про гонения на евреев, про уничтожение их в фашистских лагерях.

А он рассказал, как его дразнят за то, что мать еврейка, а кое-кто говорит, что это евреи убили Христа.

— Мы с тобой говорим об одном и том же, — сказала мать. — Из-за подобной лжи несчастные, ни в чем не повинные евреи гибли в Освенциме. Шесть миллионов замученных и убитых — вот итог этой лжи. — И она показала ему фотографии печей и газовых камер.

Феррис ответил, что все это было давно, а он лично не собирается жить прошлым.

— Нацизм мертв, и нацистов больше, нет, — заявил он.

— В следующий раз будут не нацисты. И возможно, жертвами станут не евреи. Но именно поэтому мы должны помнить.

— Вот ты и помни, — сказал Феррис. — А я и за миллион долларов не соглашусь быть жидом.

И тогда мать ударила его по лицу, хотя потом, чуть не плача, просила у него прощения.

— Я просто хотела, чтобы ты понял. Когда-нибудь придет день, и ты все поймешь.