Стальной пляж
Шрифт:
Полицейская что-то зло крикнула солдату, но я была так поражена, что не разобрала слов.
— Делай, что сказано, — огрызнулся солдат. Я начала было наклоняться к Либби, но полицейская схватила меня за руку и заставила выпрямиться. Она защёлкнула наручники на моём левом запястье, всё ещё провожая глазами удалявшуюся спину солдата.
— Не может же он так уйти, — пробормотала она скорее себе под нос, чем обращаясь ко мне, и потянулась за моей второй рукой. Тут до меня наконец дошло, что это хуже, чем обычный арест, что явно что-то не в порядке и, видимо, мне следует сопротивляться, потому что если какой-то горилле дозволено вот так запросто вырубить мальчишку,
Так что я отдёрнула руку и попыталась бежать, но полицейская была начеку. Она вывернула мне левую руку так, что я согнулась пополам и уткнулась лицом в стол, а она ещё надавила сверху, вжимая меня в остатки сладкого пиршества Либби. Я продолжала сопротивляться, не давала схватить вторую руку, и она подняла меня за волосы — но внезапно вскрикнула и отпустила.
Мне рассказали, что Уинстон ракетой оторвался от земли, разинул свои ужасные челюсти и вцепился полицейской в запястье, заставив её выпустить меня и сбив с ног. Я тоже упала, приземлилась на пятую точку и, застыв от ужаса, смотрела, как Уинстон старается оторвать руку от тела.
Надеюсь больше никогда не увидеть ничего подобного. Весил Уинстон раз в семь меньше полицейской, но таскал её по полу, как тряпичную куклу. Челюсти он разжал всего лишь раз и буквально на мгновение, чтобы перехватить поудобнее. Даже сквозь крики несчастной был слышен хруст костей.
Вот теперь солдат вернулся. На ходу он вскинул автомат, прицелился, но тут раздался выстрел и из груди вояки брызнула кровь. Прогремел ещё выстрел, потом ещё, солдат тяжело рухнул ничком и больше не шевелился. Все принялись палить одновременно, кругом засвистел свинец, и я заползла под столик, радуясь, что он металлический.
Поначалу огонь сосредоточился на одном окне на верхнем ярусе жилых контейнеров, окружавших площадь. Часть стены исчезла, рассыпавшись на мелкие кусочки пластика, в обломки воткнулась яркая красная линия и что-то вспыхнуло оранжевым пламенем. Из других окон тоже высунулись стволы, я увидела, как упал ещё один солдат — выстрелом ему оторвало ногу, увидела, как он извернулся в падении и, едва приземлившись, открыл ответный огонь по окнам.
На секунду мне показалось, будто я здесь единственная безоружная. На моих глазах хайнлайновец пригнулся, прячась у подножия виселицы, и принялся палить из пистолета. У него включился нуль-скафандр, окутав его серебром. Я увидела, как в него всадили очередь — почти половину рожка автомата. Он застыл. Я не имею в виду перестал двигаться — нет, он застыл, как хромированная статуя, упал, перекатился на спину, а пули всё били в него и отскакивали. Затем нуль-скафандр отключился и хайнлайновец попытался встать, но его настигли ещё три пули. Он сделался красным, как рак.
Я не поняла, почему, и не было времени на раздумья. Люди всё ещё пытались где-то укрыться от огня, и я побежала за ними, мимо опрокинутых столов, разбросанных стульев и трупа кинг-ситиевского полицейского. Я влетела в лавку тётушки Хэзел, огляделась кругом и забилась под стойку, намереваясь просидеть там, пока кто-нибудь не придёт и не объяснит, что за ад здесь творится.
Но репортёрский зуд коренится глубоко и заставляет делать глупости, когда меньше всего этого ожидаешь. Если вы никогда не были журналистами, вам этого не понять. Я вытянула шею и выглянула из-за стойки.
Могу промотать назад запись со своей голографической камеры и в точности пересказать, что произошло, в каком порядке и кто кому что сделал — но проживаем события мы совсем не так. Запоминаются несколько самых ярких впечатлений, врезаются в память беспорядочно, а то, что происходило
Мне было не видно Либби, я не знала, жив ли он. Там, куда он упал, его больше не было. Зато было видно, как из загрузочных туннелей выскакивают всё новые полицейские и солдаты.
В витрину влетело что-то большое, вдрызг разбило её, упало на мороженицы и опрокинуло одну из них. Я пригнулась, а когда выглянула снова, оказалось, что это та полицейская, что пыталась меня арестовать. На руке у неё всё ещё висел Уинстон, он её почти оторвал.
Адское было зрелище… Обезумевшая от боли женщина яростно размахивала рукой, пытаясь стряхнуть пса. Но не таков был Уинстон. Из его многочисленных порезов сочилась кровь, но он не обращал внимания ни на что, кроме хватки своих челюстей. Он был выдрессирован хватать за нос быка и не отпускать ни при каких условиях. У кинг-ситиевской полицейской не было шансов.
Наконец она схватилась за кобуру, забытую от боли и паники. Выхватила пистолет и прицелилась в пса. Первый выстрел пришёлся мимо, пострадала только мороженица. Вторая пуля угодила Уинстону в левую заднюю лапу, в самое мясо, но и это не заставило его разжать зубы. Наоборот, он вцепился ещё крепче.
Последний выстрел поразил пса в живот. Он обмяк, весь, кроме челюстей. Даже смерть не заставила его отпустить добычу.
Полицейская прицелилась псу в голову, но тут сознание оставило её и она рухнула. Возможно, это было даже к лучшему — видя, куда она целилась, я предположила, что она отстрелила бы свою несчастную руку напрочь.
Потом мне стало её жаль. А тогда у меня так всё смешалось в голове, что я была не способна ни на какие чувства, кроме страха. Позднее я оплакала и Уинстона. Он пытался защитить меня, хотя, помнится, мне и тогда показалось, что он переусердствовал. На меня всего лишь пытались надеть наручники, не так ли?
А что же солдаты? По-моему, вроде бы это хайнлайновцы первыми открыли огонь. Все здравые размышления подталкивали меня к мысли, что если бы первого солдата не убили, всё могло бы закончиться относительно мирно: посадили бы всех в тюрьму, толпы адвокатов вступили бы в прения, судья обратился бы с речью к присяжным, были бы поданы встречные иски, и через несколько часов меня освободили бы под залог.
Освободиться — вот чего мне по-прежнему хотелось, и я бы с радостью сделала это, но любому дураку было ясно, что всё зашло слишком далеко. Если бы я выступила вперёд, размахивая белым флагом, меня как пить дать убили бы, а извинения принесли ближайшим родственникам. Так что, Хилди, сказала я себе, твоя первоочередная задача — выбраться отсюда и не быть подстреленной. Пусть адвокаты всё улаживают потом, когда пули свистеть перестанут.
С этой мыслью я поползла к двери. Я намеревалась просунуть в неё голову как можно ближе к полу, выглянуть и посмотреть, что отделяет меня от ближайшего выхода. Выяснилось, что это чёрный ботинок, крепко стоящий в дверном проёме — когда я добралась туда, он оказался прямёхонько у меня перед носом. Я взглянула вверх, вдоль ноги в чёрной штанине, и сверху на меня уставилось грозное лицо солдата. Он целился в меня из какого-то мощного крупнокалиберного оружия — вероятно, из зенитного пулемёта: дуло было такого диаметра, что его можно было бы зарядить бейсбольным мячом.