Стань моим завтра
Шрифт:
Зельда была где-то там, на Манхэттене, по другую сторону реки. В хостеле, который она окрестила «дерьмовым». Хотелось верить, что в безопасности. Я сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. Я сыграл свою роль. Проводил ее до дверей.
Береги себя, Зельда.
Я присел за небольшой стол у окна, внезапно охваченный неодолимым желанием поговорить. «Выразить себя», как говорила миссис Браунинг, моя школьная учительница английского, постоянно подталкивая меня к писательству.
«Выражай то, что чувствуешь, Бекетт. Сними замок со своего сердца. Твои слова прекрасны. Они обладают силой».
Тогда все это казалось мне высокопарной ерундой, но за прошедшие годы я так и не забыл ее совета. Мне хотелось верить, что слова действительно обладают силой. Способностью изменить прошлое. Починить то, что было сломано. Исцелить. Если я запишу их на бумаге, возможно, им удастся сотворить какую-нибудь магию с человеком, который их прочитает.
У
Я достал из ящика ручку и бумагу.
29 ноября
Дорогая миссис Джей,
В старшей школе со мной училась девочка, которую звали Ханна Уолтерс. Ханна хотела стать актрисой, и, если бы отец-придурок не убедил ее поступать на юриста, сейчас она бы блистала в Голливуде. Или, может быть, на Бродвее. Она получала главную роль во всех школьных пьесах. Другие девочки всегда злились, что ей достается вся слава, но только до премьеры. Потом даже они понимали, что Ханна ее заслужила.
Мы были в выпускном классе. Весной того года в нашей школе PS 241 решили поставить пьесу “Расёмон”. Вы ее видели? По ней еще сняли фильм. В общем, это японская история о самурае, его жене и одном бандите. Бандит убивает самурая и насилует его жену. Ну, по крайней мере, так гласит одна версия. В другой версии жена соблазняет бандита и помогает ему убить самурая. А еще в одной самурай убивает себя сам. Каждый человек – бандит, жена и мертвый самурай (с помощью медиума, который может общаться с духами) – рассказывает свою историю, после чего зрители задаются вопросом: кто же из них говорит правду?
Мы с друзьями решили напиться и прийти на премьеру. Мы не собирались смотреть, просто хотели поржать. Но пьеса оказалась слишком хороша. Смеяться было не над чем. Мои друзья ушли после второго акта, чтобы сохранить лицо. Я остался до того момента, как опустился занавес.
Ханна Уолтерс играла медиума. Выйдя на сцену, она превратилась в какое-то одержимое, почти призрачное существо. Она извивалась и взывала к духам, пока погибший самурай не начал рассказывать свою историю ее устами. Она была одета в белые лохмотья, которые сияли в огнях рампы. Ее лицо казалось очень бледным, а глаза превратились в темные, черные ямы, способные заглянуть в загробный мир. Ее голос срывался на крик, как будто дух, говоривший ее голосом, причинял ей физическую боль. Я сидел как зачарованный и не мог оторвать от нее глаз.
После представления я подошел к Ханне и сказал, что на сцене больше не на что было смотреть, кроме нее. Вместо ответа она меня поцеловала. Мне кажется, она была пьяна успехом, с которым прошла пьеса – или, возможно, под кайфом от собственного выступления. Мне было плевать. Я поцеловал ее в ответ, чувствуя на ее губах меловую белизну грима. Я словно попробовал на вкус толику той магии, которую она создала.
Мы встречались целых три месяца, пока ее папа не сказал, что отрежет мне член садовыми ножницами, если еще раз увидит меня рядом с ней. Я был недостаточно хорош для его дочери. Слишком беден. Слишком груб. Высокий парень в потрепанной одежде, живший с больным дедушкой, которому не хватало сил, чтобы его дисциплинировать.
Расставание с Ханной не стало наиглавнейшим событием в моей жизни. Но любил ли я ее? Не знаю. Ее игра в “Расёмоне” запомнилась мне почти так же ярко, как она сама. Но в Ханне жила какая-то магия. Мне кажется, именно это в ней я и любил.
С тех пор у меня было немало женщин. Уточню: мы вместе спали. Ничего серьезного. Ничего, что мне хотелось бы сохранить. Ни в одной из них не жила магия. Это звучит банально? Возможно; но в этом мире слишком много дерьма, поэтому, когда находишь нечто, сияющее посреди грязи и тьмы, начинаешь к этому стремиться.
Сегодня вечером я встретил девушку.
Сначала я не увидел в ней ничего магического – абсолютно ничего. На самом деле, она была той еще занозой в заднице. Но остроумной. Ростом метр с кепкой, очень красивая, с большими зелеными глазами – кажется, во многие мили глубиной. Длинные черные волосы, похожие на шелк. Мне пришлось бороться с желанием к ним прикоснуться.
Она уезжает из Нью-Йорка уже завтра. Собеседование прошло неудачно, и это печально. Но, черт, она молодец, что попыталась! Попробовала выстрелить и промахнулась, но хотя бы не побоялась рискнуть. Она художница. Рисует комиксы. Я хотел задать ей миллион вопросов. Хотел спрашивать еще и еще, потому что не сомневался: я могу говорить с Зельдой дни напролет, но вещи, которые я хочу о ней узнать, не будут заканчиваться.
Да, ее зовут Зельда. Фамилию я не знаю. Потому что не задал ей этот вопрос – как и сотни других вопросов, которые вертелись на языке. Она уезжает из Нью-Йорка, но я промолчал не поэтому. Все дело в вас, миссис Джей.
Видите
Я не позвал ту девушку – Зельду – выпить со мной кофе. Не спросил у нее номер телефона. Я проводил ее до хостела и ушел. Ведь стоило ей задать мне пару вопросов, как выяснилось бы, что я преступник, осужденный на два года за вооруженное ограбление. Вряд ли это произвело бы на нее приятное первое впечатление. Здесь нет места магии.
Да и вообще, кто я такой, чтобы позволить себе хотя бы попытаться завести отношения с девушкой? Вы были замужем за мистером Джей в течение двадцати семи лет. Я помню из отчета окружного прокурора. Но мы с друзьями – с моими друзьями-бандитами – положили всему конец, так ведь? Я принял в этом участие.
Мертвый самурай остается мертвым. Этот факт не меняется, кто бы ни рассказывал историю.
Мне жаль. Мне так жаль. Это тоже никогда не изменится.
Я перечитал письмо, положил его в конверт и подписал «Миссис Джей» своим крошечным, аккуратным почерком. Дедушка говорил, что мой почерк один в один напоминает шрифт печатной машинки. На самом деле печатной машинки у нас не было, а позволить себе компьютер мы не могли, поэтому я писал все школьные работы от руки.
Я бросил конверт на стол и обвел комнату взглядом, пытаясь увидеть ее глазами моего инспектора по надзору – завтра Рой собирался нанести мне ежемесячный визит. Нужно было немного убраться, поэтому я присел на корточки рядом с коллекцией виниловых пластинок, стоявших у стены рядом с письменным столом. Раньше их было больше, но зимний сезон начался тяжело. Для курьерских компаний вообще и для службы «Аполлон», в которой я работал, в частности.
Я выбрал пластинку с лучшими хитами группы Journey и поставил ее на свой двухскоростной виниловый проигрыватель Crosley C10. На EBay пишут, что я могу получить за него 400 долларов, но я скорее продам почку, чем его.
Я опустил иголку на пластинку. Раздалось потрескивание, а потом квартиру заполнили звуки песни «Don’t stop believing». Я убрал кое-какие вещи, помыл пару тарелок и положил грязную одежду в пакет, чтобы потом постирать. Песня еще не успела закончится, а я уже все сделал. Если бы в такой маленькой комнате была куча хлама, я бы с ума сошел.
Слушая музыку, я приоткрыл окно и выкурил сигарету. Хороший альбом. Немного банальный, но мне иногда кажется, что мы называем «банальным» то, что людям удалось объяснить самым простым образом.
Don’t stop believing. Не переставай верить.
Вот и все. Никаких метафор. Никакой поэзии. Понятный совет, за который в любом ломбарде дадут долларов тридцать пять. Вероятно, мне придется заложить эту пластинку, хотя я буду по ней скучать.
– Но по крыше над головой ты будешь скучать больше, – сказал я себе, туша сигарету о подоконник.
Рою не нравилось, когда в квартире пахло сигаретами, поэтому я оставил окно открытым еще минут на пять. Отопление опять барахлило, так что вскоре от каждого моего выдоха стало подниматься облачко пара. Я захлопнул окно и пнул находившийся под ним радиатор. В ответ он застонал, и наружу вырвалось немного теплого воздуха. Его хватило, чтобы минуту погреть руки, а потом обогреватель вернулся в свой обычный режим – тепла будет достаточно лишь для того, чтобы я за ночь не отморозил себе яйца.
Я нехотя снял утепленную ветровку и непромокаемые штаны и быстро натянул спортивные штаны и две футболки. Напялив сверху толстовку, я залез в кровать, завернулся в одеяло и начал ждать, когда наконец согреюсь. Знакомая холодная боль дрожью прошла по моей коже, а потом сконцентрировалась внизу живота.
Я хотел, чтобы в постели со мной была женщина.
Я задумался, не найти ли девушку на завтрашнюю ночь, но потом откинул эту идею прочь. Это повлекло бы за собой сложности, которые мне были не нужны. Как я и сказал миссис Джей, о том, чтобы заводить серьезные отношения, не могло идти и речи.
Но все-таки мне этого хотелось. Я хотел слышать чье-то дыхание, кроме своего собственного. Хотел обнимать женщину и прижимать ее к себе. Чтобы она крепко обвила меня руками и ногами, и наши тела защищали друг друга от холода. Справляться с зимой в одиночестве будет тяжело. А вот если бы вдвоем, вместе с кем-то…
Вместе. Слово, которое я никогда не использовал.
– Смирись, – прошептал я в холодную подушку. Подушка миссис Джей тоже была холодной. А кровать – пустой. Из-за меня ей теперь тоже не приходилось пользоваться словом «вместе».
Я провалился в сон, и мне снилась Ханна Уолтерс в роли кричащего медиума. Только ее устами говорил не мертвый самурай, а мистер Джей.
Ханна носилась по сцене, изображая мужчину среднего возраста, ошарашенного тем, что четыре вора грабят его особняк. Рука Ханны прижалась к груди, когда у мистера Джей случился сердечный приступ. Ханна закричала. А, может быть, это кричала миссис Джей, глядя, как ее муж падает на пол. Как жизнь покидает его глаза еще до того, как его голова ударяется о половицу.