Станционный хранитель

С детства люблю космос. Читал книги про него, смотрел фильмы. Слушал песни. Одна, чуть ли не самая популярная в этом роде – про то, что рокот космодрома, мол, нам не снится.

Это все вранье.

В смысле, я не знаю, что конкретно снилось лирическим героям, но космодром не рокочет.

Внутренние кабинеты космодрома звучат как принтеры и кондиционеры, стандартные звонки сотовых, неразборчивые объявления по системе громкой связи, попикивание приборов.

А взлетное поле безмолвно.

Оно совсем

небольшое: для каждого типа ракет свой стартовый стол, окруженный небольшой бетонной площадкой – а вокруг стена леса, где тонут лишние звуки. Вдобавок пуск автоматизирован, так что людей у самой ракеты нет. Раннее утро, но уже жарко и сонно. Или так кажется; здесь не видно суеты диспетчерских и контрольных пунктов.

Знойное майское небо, высокое, без единого облачка, дышит пустотой. Не верится, что за этим синим пологом – множество миров, с которым я еще недавно был связан.

Какая-то хищная птица нарезает круги в вышине. Охотится.

Опускаю глаза.

Когда микроавтобус подъезжает к лифтовой шахте, его пассажиры – по крайней мере, те, что летят в космос – исполняют давний ритуал: мочатся на колеса. Даже Белозерова, одна из двоих космонавтов-сменщиков, достала из сумки баночку для анализов, дополнительно укутанную в целлофан. Я тоже достал баночку, содержимого там на донышке.

– Боишься, что не получится? – прыснул Батурин, второй из космонавтов.

– Это Белкина, – сказал я. – Чем он хуже?

Самого Белкина со мною нет. Его доставят и пристегнут отдельно… точнее, уже должны были доставить и пристегнуть, предварительно дав успокоительное. Хотели вообще накачать снотворным, но потом решили не рисковать: вдруг сердце не выдержит перегрузок. Котов наши до сих пор в космос не запускали, а от собак они все-таки прилично отличаются. Кто знает, как поведет себя их более хрупкий организм.

Белкина две недели готовили, не хуже, чем меня: упражнения, специальная диета… Но две недели – не два года.

– Надо же, – сдержанно удивился Дмитриев, директор полета. В отличие от весельчака Батурина, это собранный, немногословный человек. – А я не знал, что мочу кота можно собрать.

– Нужно купить специальный наполнитель, – объяснил я. – Так ради анализов делают.

Когда лечил Друга, сколько раз я так делал! Да и здоровье Белкина потом проверял…

Но теперь ритуал окончен: все баночки вылиты, да и сам я облегчился. После – не менее традиционные две минуты на перекур, даром что на космодромах давно уже запрещено курить. Да и раньше космонавты тоже не курили: курили сопровождающие. Вроде бы Королев дымил как паровоз…

А может быть, и нет. С первого старта прошло уже больше ста лет, воспоминания давно обросли толстым слоем вымыслов и домыслов.

Использую эти две минуты, чтобы попытаться проникнуться: я улетаю с Земли неизвестно на сколько и неизвестно, когда вернусь.

Но на пафос не тянет. Я слишком устал за эти две недели, когда меня галопом по Европам тащили через курс «юного космонавта» – так его скептически

назвала Белозерова.

На самом деле Дмитриев и прочие в штыки встали: мол, они не готовы отправить в космос человека абсолютно штатского, с такими показателями здоровья и физподготовки, как у меня, да еще и ничего толком не умеющего. Но попробуй скажи «нет» президенту и министерству обороны!

И все же в двухнедельную подготовку постарались впихнуть все что можно и что нельзя. К ВКД (то бишь выходу в открытый космос) я, естественно, не способен, посадить аварийную капсулу тоже, скорее всего, не смогу – но теперь у меня есть надежда, что в случае какого-нибудь ЧП не буду слишком мешать всем остальным меня спасать.

Выйдя из автобуса у подножия «Ангары», мы все четверо – я, оба космонавта и Дмитриев – непроизвольно смотрим вверх, на ракету.

– Красавица, – с нежностью говорит Белозерова.

– Не говори, – вторит Батурин. – Старушка – но еще какая молодец!

Оба, конечно, фанаты космоса и космической техники. Другие космонавтами не становятся. Мне даже неловко перед ними. Белозеровой около сорока, и как минимум двадцать лет она посвятила тому, чтобы попасть в программу и быть отобранной в экипаж станции «Мир-2». Батурин моложе, всего на год старше меня, но зато он инженерный гений, разработавший какой-то крутой процесс для работы в космосе – я в этом не понимаю.

Меня они оба сначала невзлюбили, решив, что я попал сюда по блату. (Правда, по какому, оба оставались в недоумении: потом Батурин со смехом рассказал мне, что одно время ходили даже слухи, будто я прихожусь Лученко то ли любовником, то ли внебрачным сыном).

Потом, конечно, всех заинтересованных лиц посвятили «в эту безумную аферу с инопланетянами», как выразился Дмитриев. Но осадочек все равно остался: даже посвященным невдомек, за какие такие заслуги я выбран представлять Землю перед межгалактическим сообществом.

Ну да, не Гагарин. И достижений особых нет. Зато оказался в нужное время в нужном месте и не был совсем уж размазней.

У подножия ракеты мы не одни: тут уже толпится народ. Казалось бы, режим секретности, но все равно: явились и фотографы «для архива», и какие-то важные шишки, которым не терпится пожать нам руки в исторический момент, и прочая шушера.

Президент Лученко неожиданно тоже здесь. Она жмет мне руку, потом вдруг целует в обе щеки (на самом деле ее губы не касаются кожи, чтобы не оставить след от помады, но со стороны не видно).

– Покажите им там, чего стоят земляне, и особенно русские! – она говорит эту явно отрепетированную фразу очень тепло.

Мне даже кажется, что эта теплота не наигранная. Но слухи о любовнике и/или внебрачном сыне только что явно получили дровишек в костер.

Последние снимки перед лифтом. Мне пожимают руки какие-то люди, фамилий которых я толком не помню. Как их много все-таки – неужели в такой обстановке надеются сохранить секретность? Если бы я был главным, я бы всех разогнал.