Станция
Шрифт:
Ей хочется увидеть оленя.
***
Элис старается вести его по краю деревни, где обычно не ходят люди – вдали от привычных дорог, у самой кромки леса. От леса тоже видны крыши домов, дым их труб и огромный купол Станции. Если дождаться заката, даже отсюда будет слышен гонг.
Он слышен из любого уголка деревни – до самой ограды.
Зараженный уже привык к виду купола. Не Станция интересна ему сейчас, другое, и он идет медленно, пытаясь успеть рассмотреть
Он смотрит на живых с тоской, как об утраченном, почти забытом – и больше, чем жалости, Элис чувствует любопытства. Как когда-то поражали его вода и хлеб – взгляд его замирает на поле. Они подходят ближе, и с каждым шагом Элис убеждается, что верно угадала, что так его цепляет.
Аккуратные – грядки уходят вдаль, покрывая землю раскидистыми листьями, и мелкие белые цветы украшают зелень, как отражение облаков. Элис тоже нравится смотреть на поля.
Зараженный замедляет шаг, пока не останавливается совсем – зачарованный, и Элис не торопит его, как когда-то учил отец не пугать ёжиков и птиц.
– Картошка… – вспоминает он наконец, и протягивает руку к низким листьям.
– Не трогай!
Элис одергивает его прежде, чем он успевает коснуться. Зараженный послушно замирает, не понимая – ловя её взгляд, и от его растерянного, молчаливого вопроса Элис немного чувствует себя предателем – как если бы он действительно был живым.
– Ты думаешь, я заражен.
– Не трогай, – повторяет Элис упрямо, затыкая чувство вины, и он качает головой, но подчиняется.
Он не пытается её разубедить. Он совсем ей не помогает.
Зараженный идет по дороге медленнее, вдоль поля, больше не смеет протягивать руки или сходить с тропы – и от этого Элис ощущает себя только взрослей. Они доходят до самого леса, и Элис отлично знает леса – они могут пройти вперед еще не больше километра между деревьев.
Дальше их ждет ограда – колючая проволока, за которую ничто не может выйти и не должно войти. Особенно –войти; ограда отделяет мир их небольшой деревни от всего остального, зараженного мира. Ничто не-живое не должно попасть оттуда.
Станция питает проволоку ограды, защищая их, как питает всё самое главное в деревне. Как питает всё. Охотники были всегда. Всегда для них находилась работа.
Каждый зараженный несет в себе зерно болезни, каждое зерно прорастает, едва попав в почву.
Элис злит терпение и злит избегать прямых вопросов.
Она совсем скоро перестанет быть ребенком или не перестанет им быть никогда.
– Скажи как есть. Ты оттуда? Из внешнего мира?
– Я не знаю. Наверное.
Он не удивляется её настойчивости и не удивляется вопросу – то ли потому, что у зараженных нет чувств, то ли потому, что ждал его – высказанный, тайной, перестающей быть тайной между двоими. То ли –он помнит об их встречах больше, чем иногда показывает.
Элис
– Как там? Там нет картофеля? Нет ржи, верно? Нет воды? Нет животных? – спрашивает Элис, вспоминая каждый из уроков естествознания в младших классах. – Воздух тяжелый и вязкий, давит к земле? Отравляет легкие хуже печного дыма? Ты не можешь долго идти, солнце жжется, как кислота? Кожа сходит с тебя, как пластилин. Скажи, сходит же. Я же видела.
Тысячи вопросов, картинок из учебника, рассказов старух- зараженный смотрит на неё, как смотрел всегда – с мукой, и Элис слишком устала от жалости и не произнесенных слов.
Отец говорил, из неё бы вышел хороший охотник.
Зараженный открывает было рот, чтобы ответить – вспоминая, признаваясь, сдаваясь, но – так и не произносит ни звука. Звук гонга оглушает их раньше его ответа.
Элис не заметила, как наступил вечер.
Мать уже должна была вернуться с работы и наверняка беспокоится о ней.
Гонг бьет тремя мерными, металлическими ударами, вибрацией разносящимися по небу.
Гонг бьет, как всегда, и любой житель деревни с детства привыкает к дрожи, к мурашкам, разбегающимся под кожей от каждого удара.
Необычен не звук гонга, а то, что есть больше, чем его звук. Трещат ветки в лесу, и, когда гонг замолкает, треск слышен отчетливо и резко – как никогда не бежал бы человек. Или бежал бы только раненый, обезумевший от боли или от страха. Как бежало бы животное.
Зверь выскакивает из леса на их тропинку, спотыкается о корягу и поднимается, упираясь тонкими своими ногами. Зверь огромен – выше неё, выше матери, выше взрослого мужчины. Глаза его черные и пустые, шкура – настолько черная, словно поглощает свет.
С рогов его комьями падает гниль.
Гниль стекает с его черной шкуры, кусками прожигая землю.
«Олень», – понимает Элис, и эта мысль наполняет её зачарованным предвкушением, хотя должна ужасать.
Он смотрит на неё всеми своими шестью глазами, не моргая.
Олень заражен.
Элис видела зараженных животных и раньше – иногда отец показывал ей пойманных белок или крыс – держа их за хвосты перчаткой от спец костюма. Ни одно из не было больше пары ладоней. Многие в классе завидовали папе-охотнику. Обычный человек заразится, столкнувшись с зараженным животным, обычный не знает, что делать и как спастись, ни одного из зараженных нельзя касаться. Охотник – другое дело. У отца, как у любого охотника, есть специальный защитный костюм, который он сдает на Станцию после каждой смены.
Есть противогаз, ружье и не дрожащие руки.
Отца вызвали на охоту, олень бежит, и, значит, охотники идут за ним.
Осознание этого пугает Элис куда больше зверя, и она отводит взгляд.
Отец не должен увидеть её с зараженным. Отец не должен его убить.
Только не сейчас, когда она начинает спрашивать.
Элис разворачивается и припускает к дому быстрее, чем успевает подумать, чего боится больше.
Ей приходится крепко сжать зараженного за руку, чтобы бежать быстрей.