Станичники

Крюков Федор Дмитриевич

Народ пестрел по степи. Джигитовали пьяные казаки. Ребятишки гонялись друг за другом… вон и Агапка бегает. Женские группы рассыпались неподалеку от кругов. Как все празднично-нарядно, пестро, весело и многолюдно…

А песня грустную повесть рассказывала:

Вдоль по морюшку, вдоль по синему сера утица плывет. Вдоль по бережку, вдоль по крутому родная матушка идет. Все зовет она, все кричит она громким голосом своим: «Ты вернись, мое чадо милое, воротись, простись со мной…»

— Душа-человек был! — слышался над ухом Андрея голос Никашки. —

Ну, таких господ и на свете мало. «Все бы, — говорит, — хорошо, да вот, ребята, недостаточек… вы знаете…» — Есть, ваше благородие! — «Ну?..» — Ей-Богу, есть! — «Ну, достаньте, а уж я ни за чем не постою…» И была у нас в сотне одна мамзеля… Верка. Вот мы убрали ее получше, привели. Заночевал он с ней ночь, заночевал другую. «А ведь дело-то доброе, ребята…» Оставил ее у себя, одел барыней, и стала она Верой Васильевной. Ну, нечего сказать, никак не забылась и, как была с нами, с казаками, просто, так и осталась. Командир, бывало, за что-нибудь взыскивает с казака, — уж она всегда заступится…

Низко опустилось солнце. Длинные тени протянулись по голой степи от курганов, ветряков и гумен. Просторнее стала она и наряднее. Даль заиграла зелеными переливами и теплым золотом на разрытой соломе.

— Ты какие слова возразил?! Какие ты слова сказал, мой милый?.. — слышался Андрею пьяный, тонкий, впивающийся голос с другой стороны.

— Митрий, сядь! — успокоительно рычал новый голос. — Оставь… не нарушай!

— Нет, я не оставлю! У меня его слова карандашиком затесаны!.. Галдели пьяные голоса, звонкие и глухие, рычащие, угрожающие и умиленные, елейно-тягучие, поющие и кручинные. Слова мешались. Трудно было разобрать что-нибудь. Иногда угрожающие крики, выделяясь и выплывая наверх, на минутку покрывали плещущие волны беспорядочно толпящегося говора и снова тонули в нем, дикие, задорно-звонкие и возбужденные. Начиналась ссора — обычное явление при общих казацких попойках. И опытное ухо уже чувствовало в воздухе грядущую драку. Урядник Попков, из нестроевых, наседал на артиллериста Короткова Сергея, который вскакивал с своего места и явственно выражал готовность перейти от слов к самому энергическому рукоприкладству. Но за Попкова была целая партия обиженных в разное время Коротковым, большим ходоком по женской части. Из этой партии выделялся ростом и силой казак в голубой фуражке атаманского полка Ефим Ольгин.

— Кричит, как все равно порядочный! — энергично снабжая свою речь крепчайшими словами, гремел Сергей. — Чужбинник, сукин сын! Отдай супонь!..

— Как-кой супонь?

— Како-о-й! Забыл?..

— А три пары чириков за что пошиты?.. Честнее себя людей не порочь!

— Вы — люди?! Вы — хуже мухи летящей!..

— Митрий, оставь!., говорю: прекрати ты сам себя… Ведь он — дурак, несовершенного ума… Про государя императора такие слова…

— Дурак? Дурак так не выразит… Это — от большого ума! Попа еланского сына жандармы обыскивали — разных волшебных книг искали, — приедут и к этому… «Вытрескали, глаза, — говорит, — дурачье, идут служить!.. В Маньчжурии уложили триста тысяч и еще столько уложат…»

— Он?!

— А то кто же! У меня эти самые слова карандашиком записаны. «Я, — говорит, — служить не присягал и не буду! Пускай кто хочет на подводном флоте плавает!..»

— За государя императора я горло перерву! — свирепо рычал Ольгин. — Плот потонул? Эка важность! Вброд море перебредем, а врагу не поддадимся!..

— Я, по крайней мере, не мошенник! — выделялся снова резкий голос Короткова. — А ты с купца деньги снял! Привел девочку и… обобрал купца!..

— Драка будет, Никан! — радостно сказал Андрей, потирая руки.

— Будет, — воскликнул Викашка, с удовольствием засучивая рукава, — боевой задор уже охватил его. — Это Митрий… Давно уж он добирается до Сергушки. Митрий Попков. Храпит, что он не он — урядник, всякие законы знает! Как чуть что: «У меня это

карандашиком записано…» Птица большая — сова в дровах… Сергея сшибить тоже… груба работа… Сергей в голову не бьет, мозгу не ищет: у него первый предмет — под крыло… Даст — и руки опустишь… Сергей даст!.. Купца он обобрал, Митрий. Это — верно. Пускай он тень не наводит, мы сами не маленькие, давно дубочки стоим… Когда же я сам в Михайловке видал купца этого!.. «Не жалко так, — говорит, — денег, как жалко возжи ременные», — говорит… Хороши дюже возжи были — в два ремня! Новые. «А деньги, — говорит, — заживу как-нибудь: за хозяином моих денег есть…» Да. Девчонку ему привел, она и сняла 130 рублей. Подфортунило же человеку!.. И всего-то ей рупь дал… Попользовался, сукин сын…

— Эти слова тебе не пройдут! — снова впивался в общий гомон тонкий голос урядника Попкова. — За эти слова, милый мой, возьмут в переплет!

— Я с купцов деньги не снимал! А вы — мошенники и людей морите!

— За это, голубь мой, скребанут… дождешься…

— Я, по крайней мере, служил отечеству, а ты в канцелярии подписывал да кровь нашу пил. Паук проклятый!..

— Не бреши!

— Брешут кто? Твово отца дети, — а не я!.. А у нас, по-антиллерицки, вот как!..

Звонкий и гулкий звук удара щелкнул среди общего гомона и был подобен искре. Кто-то крикнул. Взрыв общего, дружного шума закрутился вихрем и пронесся по степи, ширясь и заполняя ее зелено-черный, голый, чуткий простор… Со всех сторон побежали к кругу, столпились, лезли друг на друга. Над головами подымались кулаки, плети. Все неуклюже и беспорядочно завертелось, затолклось на месте, как будто эти люди танцевали новый, неведомый, дикий танец.

Драка сделалась общею.

— За государя императора я горло перерву! — рычал пьяным голосом Ольгин, махая кулаками и заезжая в ухо Андрею, который с засученными рукавами лез в середину толпы и с гордой радостью твердил:

— Море вброд перебредем, а не поддадимся!

Удар на мгновение озадачил его, а потом привел в бешенство. Среди шумного водоворота лиц, затылков, шапок и спутанных волос ему прежде всего бросилась в глаза свежеоцарапанная физиономия урядника Попкова, и он с крепким ругательством крикнул:

— Духу всего один градус, а лезешь…

И с размаху свалил Попкова под ноги толпы, где уже барахтался Никашка, братски обнявшись с Ольгиным. Трудно было разобрать, кто бил, кого били, за что и почему. У многих были самые разнообразные давние счеты, и теперь они всплыли наружу. Давно накипевшее взаимное озлобление разрешилось дракой, в результате которой оказалось несколько увечий. Впоследствии в протоколе местной полиции побоище было объяснено политическим спором, а дознанием жандармского управления было привлечено к ответственности несколько лиц по 103 ст. уголовного уложения.

Тесть, жена и старший брат Антон с большими усилиями вытащили из толпы Андрея. Он вырвался, кричал во все горло непонятные угрозы кому-то и жестикулировал кулаками.

— У меня гляди в оба, чтобы не выскочили из лоба!.. На войну идем! На смертный бой! Бить японцев! Вброд море перебредем, а не поддадимся! Заслужим родине животом-сердцем своим! И не столько животом-сердцем, сколько белою своей грудью!.. Я!.. Я — Андрей Шурупов — заслужу!.. Где мой конь, мой верный товарищ?..

Он отвязал коня от дуги, грубо оттолкнул жену, которая уговаривала его не скакать, зря не мучить лошадь, вскочил в седло и поскакал по степи к станице. Потом круто повернул и направился к кладбищу. Накануне он плакал тут, у подножия старого дубового креста. И теперь он лег на эту поросшую пробивающимся душистым полынком могилку и залился обильными пьяными слезами. Боевой задор вдруг упал и уступил место особому упоению невыплаканной тоски и отчаяния. Он шептал бессвязные слова. Молился, чтобы и ему привел Бог лечь тут, рядом, когда дойдет до него очередь, но не в дальней чужой стороне…