Станкевич
Шрифт:
— Спасибо. До завтра.
***
Потемкин, — едва только через порог, — Шатунов, без приветствия:
— Это тебе. Возьми трубку! — звонил телефон. — Бери трубку, сказал!
Сомневаясь, Потемкин взял трубку.
— Але!
— А-а, как-то не ожидала…
— Чего?
— Что это ты возьмешь трубку. Владимир Валентинович мне говорил, что ты там, очень редко, на час…
— Значит, час наступил!
— Наверное… Знаю, служебная связь, я недолго. Скажи Шатунову, наверное, он же не очень доволен?
— Похоже.
— Скажи,
— Меня — да.
— Извини. Но, пожалуйста, перезвони, если можешь, с другого…
— Да, давай, через пять минут.
— Спасибо.
— Люда, теперь я звоню с другого.
— Спасибо. Я там не успела, спонтанно все как-то. Не успевала сказать, что тебе благодарна, очень!
— Люда, взаимно, — как можно теплее, сказал Потемкин.
— Правда?
— Конечно. Людмила, правда.
— А сможешь приехать?
Потемкин молчал.
— У меня, правда, месячные. Но, ничего. У меня ведь есть, кроме этого, губы, руки. Ты будешь доволен. Сможешь? Потом, есть «Большая дорога любви», я тоже хотела б ее пройти. Чего ты молчишь? Я почему тебе так, не скрывая, «про это»? Это значит, что можешь не волноваться. Ты не залетел! Во мне нет твоего ребенка. Это значит, что ты свободен. Ты слышишь, у нас еще есть один день. Последний. Я могу его не пережить, кажется, так… Понимаешь? Потемкин?
— Люда, Люд… Я сейчас ничего не могу сказать, понимаешь?... Люд…
— А скажешь, потом… Еще можно!
— Да…
Вернувшись, Потемкин сказал Шатунову:
— Она попросила меня передать, что больше звонить никогда не будет!
— Чего это?
— Ну, человек попросил. И я Вам передал.
— Ты чего натворил?
— Я? Да нет, ничего.
— М-мм… — вздохнул Шатунов. Не похоже, что он поверил. — А сыну семь лет? — уточнил он.
— Да, семь.
— Послезавтра в школу.
— Я помню.
— Про это не забывай.
***
Понимала ли? Да, скорее всего, понимала она, что как минимум, двое мужчин, таких разных, полярно не схожих, думают в этот вечер о ней…
«Уже забывает?» — не знала она? Не смолкали гудки телефонной трубки, — первой, с его стороны, перемкнувшей рычаг отбоя. «Люд, я сейчас не могу…». «Но ты скажешь, потом?» «Да…». Была тишина, а они не смолкали: протяжные, как паровозные, издалека, — гудки телефонной трубки. Совсем не такие, как те, что звучат при наборе. В тех есть спокойствие, есть даже таинства легкий налет. А эти, — короткие, схожи, скорее, с гудками тревоги, с тревожным набатом.
«Позвонить? — думал Сева, — Чего бы и нет? За мной — полное право! Напомнить, спросить, как дела? Или, может, пока что, не надо?» Вопросов куда было больше, чем здравых ответов.
«Ну, столько вытерпеть, а? Причем — как! Да, господь уже прав не имеет быть несправедливым!».
«А, — неизбежно задумался
«За нее — думал Сева, — в общем-то, глупо, — не стоит переживать!...». Он же знал: Люда — скромная девушка, график-художник… Не то на уме! У нее — это точно, не то! Но, — свобода, квартира — мужчин слишком много, из тех, кто не прочь! Вот уж точно, хватает вокруг ее — гадости этой. А Люда, — она ведь красива…
«Что ж, моя — уж пусть будет красивой! Квартира? Ее надо будет, с моей, не помедлив, объединять! Соблазн будет лишний Людмиле, и мне — лишний повод для беспокойства…».
«Но в целом!... Мадам не испорчена, гонг пробивает — вперед! Сентябрь на пороге. А раз соглашалась, значит хотела. Да не решалась. Девушки ведь нерешительны, так? Так, — и должно быть так!».
Потемкин не мог быть сегодня наедине со своими мыслями. Время службы к этому располагает мало. Но, в той степени, в которой любая работа не запретит оставаться собой, он грустил. А завтра его ждал очень трудный день. Сурово сошлось все сегодня в судьбе!
«Ты наследил там, и провалил оба адреса. Это понятно?» Что ж, было, — он мог просто жить, как живут другие. Быть счастливым, иметь приключения, делать ошибки. На них ведь никто не отнимет права, они неизбежны. Не было б только в них горя, зла и поломанных судеб Так живут все, и так будет.
Но, не может так быть всегда! «Тридцать первого, до двадцати трех, — еще можно… Все ясно?» Ясно! Потемкину завтра назначен последний срок. Нет, никто, в том числе Евдокимов, чужой судьбы диктовать не станут. Судьба будет только такой, какой человек ее сможет делать сам. Но иногда и последний свой срок, человек назначает сам — его собственный выбор! На что же пенять Потемкину? Собственный выбор…
Нет, он не пенял. Ему было грустно: он думал о ней, и не мог, даже не думая, про нее забыть… Ее откровенность: «У меня, правда, месячные. Ты не залетел! Во мне нет твоего ребенка. Это значит, что ты свободен».
А ведь это он может завтра сказать: «Ты свободна, ты слышишь, пари не проиграно! Нельзя проиграть было то, в чем исход от тебя не зависел. Несправедливо!».
Но она, может быть, ждала, ждет сейчас и не знает, что мог бы Потемкин. А он не сказал, потому что не любит, и даже боится он обещать!...
Он думал, конечно, и прежде, о том, что такое судьба. Тем более, с тех пор, когда, как другие, разделил ее с женщиной. Он имел шкалу ценностей, и сверялся с ней.
Но, представить не мог, что когда-то еще, может так много значить, и быть таким нужным, кому-то! И что теперь делать, не знал. Не знал, потому, что он знал себя. Разрыв — видел он, — рвет ее ткань живую. А он не хотел ей боли. «Может, есть случаи, когда невозможно без боли?» — раздумывал он. Книги и чьи-то, реальные судьбы, не спорили: «Да… А что делать?...». Но он не хотел. Боль лишь однажды прекрасна: когда человек рождается. Во всех других случаях, боль убийца.