Станкевич

Добрынин Василий Евстафьевич

Взгляд говорил ему: — «Есть!»

— Сергей, — через комок, напрягающий горло, спросил он. — Ошибки бывают?

— Нет, здесь не ошибка!

— Анна Ивановна, — голосом непомерно уставшего человека, спросил Потемкин. — Скажите, где есть телефон?

Поднял взгляд вслед за этим вопросом, и понял — ответа не будет...

— Сергей, — попросил он. — Будь добр, позвони. Вызови к нам опергруппу.

Из-под руки

следователя прокуратуры в бланк протокола допроса рядами укладывались строки. «Паразитический образ жизни. Постоянно надо мной издевался... Применяя физическое насилие, склонял к сожительству... Восьмого марта, когда квартирантов не было. На праздниках были они у родителей, мой сын, по пьянке продал телевизор. Он был один, на своей половине. Зашла его выругать... Он заломал мне руки, и опрокинул... Стал тыкать членом в лицо, попал в глаз, было больно... Я вырвалась и побежала к себе... Голый, он бежал следом... Я заперла дверь. Он стал ее чем-то бить. Дверь стала падать... Ледоруб — он был у меня под рукой; ничего больше не было... С крыши капало, и я им рубила лед. Хотела ударить в плечо, или руку. Он ногой угодил в ведро, поскользнулся, упал вместе с ним».

Голос ее, как во сне, звучал ровно и тихо. Бесстрастно, в строке протокольной, без мелких эмоций, отражались: вся ценность и все содержание прожитой жизни. И, может быть, — смысл оставшейся…

Голос не зазвучал впервые. он просто неслышим был раньше, внутри, он не позволял спать ночами. Блуждал в памяти, в мыслях, и камнем придавливая душу. Наверное, дай ему время, он мог и убить. А Потемкин его, как Джинна...

— Анна Ивановна, значит удар ледоруба попал в висок? — уточнял. переспрашивал следователь, — тот же, который записывал Анну Ивановну раньше.

— Ну, не в висок, а сюда вот, — показывала на себе Анна Ивановна. — В косицу. А тут он упал, тут и мучался, что было делать? Потом он затих, а потом, я смотрю — холодный... Так я поднять его и не смогла... Ножик большой у меня был, от папы остался... Вот я им... А где, что не получалось — по сухожилиям, там — молотком...

— Ножик где?

— Вот, в ящичке, и молоток тоже тут...

— Приобщите к делу. Понятые, осмотрите, пожалуйста.

Понятые осматривали и кивали, стараясь не смотреть туда, где под сдернутым со стены гобеленом покоилась голова их соседа — Алексея Жуляка, полчаса назад извлеченная из-под цементного пола.

—

Вы вправе осматривать предметы самостоятельно, задавать вопросы, вносить уточнения, дополнения, — напоминал следователь.

Проявлять себя самостоятельно понятые не стали. Все было ясно, не дай бог такого... Женщине из понятых, было не по себе. Она вышла на воздух, вздыхая глубоко, смотрела невидящим взглядом в сад, как будто искала какое-то слово. И не найдя, говорила себе тихо-тихо, в треть голоса:

— Боже мой, Боже мой! Как? Уму ведь такое непостижимо!

«Постижимо! — подумал Потемкин.
– Произошло, значит постижимо. И нужно, кому-то уметь постигать в этом мире подобное. Постигать для того, чтобы этого не было!».

«Это и есть как раз то, в чем я тогда ошибся, чего я не понял: человек никчемный — он хуже врага!». Мац это понял раньше Потемкина, а Жуляк — вообще не понял. Пойми это вовремя — был бы он жив. Но Потемкин исправил ошибку: последняя сцена, закрылся занавес. Угасающий свет оставляет в памяти выводы о пережитом. Ближе всех, и острее они у тех, чьи судьбы лежали в основе действа.

 Близкие — жертвы никчемных людей! Только совесть и безысходность мамы, хранили жизнь сына. Но если истоптано первое и иссякло второе, смерть начинает дышать в затылок.

А она, даже если это старуха с косой, — она расторопна и непредсказуема. Что тут непостижимого?

Все это Потемкин, конечно же, мог бы сказать причитающей женщине. Но она бы не поняла его.

***

— Шатунов, — позвонил дежурный, — тебе имя Людмилы Станкевич о чем-нибудь говорит?

— Еще как говорит! Есть один у меня, сердцеед. Я его, нет чтоб унять, понимаешь, сам же, такого-сякого, ну представляешь, своей же рукой и толкаю в пропасть!

— Потемкина в пропасть? Давай-ка, майор, обойдемся без шуток. Только что, получил я сводку, Станкевич погибла. Ты слышишь меня? ДТП! Шатунов…

Сева Гриневич, не знал еще, что проиграл пари. Шел последний день лета. Завтра — сентябрь, пора, которая солнце клонит все ниже к земле. А земля, от этого становится наоборот, холоднее; воздух, в предчувствии скорых снегов, влажнеет. И струйки, сбежавшие росчерком по холодному блеску оконных стекол, покажутся каплями слез о потерянном или не сбывшемся ныне. Жаль, они всегда есть на холодном осеннем стекле…