Становление Европы. Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры (950—1350 гг.)

Бартлетт Роберт

Перемены, о которых идет речь, были не только следствием завоевания. XI, XII и XIII века отмечены плеядой энергичных правителей, которые осознанно проводили политику преобразований. Альфонс VI королевства Леон и Кастилия (1065—1109) женился на дочери французского княжеского рода, приветствовал приезд в его страну французских рыцарей, духовенства и бюргеров, установил тесные контакты с папством и Клюнийским орденом, переделал церковный обряд на римский лад, возможно, выпустил первую кастильскую монету и основал новые городские общины, наделив их городскими свободами. Давид I Шотландский (1124—1153) отчека-

нил первые шотландские деньги, учредил в стране новые монашеские ордена, всячески поддерживал иммигрантское сословие в лице англо-французского рыцарства и развивал торговые города. В Силезии основание немецких сельских населенных пунктов на базе германских законов, а также создание городов с конституциями по образу и подобию тех, что существовали в саксонских центрах ремесла и торговли, происходило под покровительством герцога Генриха Бородатого (1201—1231), у которого и мать и жена были немецкие

дворянки.

В большинстве

случаев такая позиция позволяла правителям сохранить династию, даже если подвластное им общество претерпевало культурные и социальные преобразования. В Шотландии, Силезии, Померании и Мекленбурге аристократов из-за рубежа приглашали сами местные династии, и во всех случаях эти династии сохранились. Такие правители плыли по волне перемен. Другие политические образования, наподобие валлийского княжества Гуинет, двигались в том же направлении, но в гораздо менее благоприятных условиях, с опозданием и слишком медленно. Гуинетские князья XIII века строили каменные замки, покровительствовали новым городам-боро и издавали хартии, так что к 80-м годам XIII века, когда княжество было окончательно завоевано, своим политическим устройством оно больше, чем когда-либо, походило на противостоящую ему Англию. Не надо обладать каким-то особенным воображением, чтобы представить себе иной ход политического развития для Уэльса — например, подобный тому, что переживали Мекленбург, Померания или Силезия: кто-то из рода Лливелкнов вполне мог бы назвать себя королем Эдуардом, изъясняться по-английски и приглашать в страну английских рыцарей и бюргеров. Хотя резонно предположить, что наличие обширной унитарной метрополии, каковой являлась Англия, в отличие от раздробленных государств типа Германского королевства делало эту альтернативу маловероятной17! Зато вполне реальный, а не умозрительный контраст Уэльсу представляла собой Шотландия — другое государственное образование кельтского происхождения, которое в XII— XIII веках пыталось встать на путь преобразований. Отличие, однако, состояло в том, что в Шотландии этот процесс начался раньше, в отсутствие прямой угрозы и под эгидой могущественной династии. Таким образом, в эпоху Эдуарда I неспешно развивающееся государство Лливелинов претерпевало очередную массированную агрессию, в то время как королевство скоттов уже было достаточно жизнеспособным. И выжило оно благодаря тому, что в большей степени походило на Англию. Выжило под руководством династии англо-нормандского происхождения, пришедшей в Шотландию на волне колонизации XII столетия. Давид I знал, что делал.

Иммигрантская знать может искать утверждения в новой для себя стране разными способами: путем экспроприации, путем ассимиляции либо нахождением новой экологической ниши. В первом

330

Роберт Бартлетт, Становление Европы

12. Политическая социология Европы после экспансии

331

случае автохтонная аристократия истребляется, высылается или вытесняется на более низкую общественную ступеньку и ее место занимают пришельцы. Классический пример — Англия после 1066 года. Аналогичные ситуации имели место в отдельных районах Ирландии и Уэльса и в некоторых германских марках. Во втором случае иммигранты сначала оседают на земле, предоставляемой им местным правителем или влиятельной церковью либо женятся на наследницах местных фамилий; они добиваются влиятельного положения, опираясь на существующие ресурсы, но не вступают в смертельную схватку с местной знатью. Первоначальное утверждение чужих аристократов в Шотландии и Померании служит хорошим примером такого варианта развития. И наконец, существует возможность, что такая знать станет поддерживать свое существование за счет эксплуатации новых ресурсов, захвата для себя новых, больших или малых, владений из отвоеванных у леса или болота земель, создания новых хуторов и деревень либо за счет доходов от развития городов и торговли. Реальная история Высокого Средневековья дает примеры всевозможных сочетаний этих трех форм аристократической эмиграции, но в особенности последняя из трех — создание новой политической ниши для своего господства — имела наибольшее значение.

Вслед за иммиграцией иноземной аристократии, класса строите -лей замков и конных рыцарей, кельтские земли и Восточная Европа пережили иммиграцию крестьянскую, возрастание роли зернового земледелия, установление более четкой церковной организации и развитие городов. Основание самоуправляемых городов и поощрение сельских поселений, развитие чеканки монеты и культуры письменной документации в обществах окраинных областей Европы означали, что изменилась сама основа социальной и экономической жизни. Для многих этих обществ еще недавно ключевой особенностью являлось прямое разграбление. Грабеж был не единичным проявлением преступности, а важнейшим способом получения товаров и рабочей силы. Он не считался чем-то позорным, а наоборот, в случае успеха становился предметом гордости. Главной целью грабительских набегов было похищение людей и увод соседского скота. Физическое истребление мужчин с неприятельской стороны в значительной степени становилось средством достижения этой цели либо мерой предосторожности во избежание последующей мести, хотя, конечно, в нем подчас видели и своего рода развлечение. И все же главной целью военных действий, предпринимавшихся ирландскими королями или литовскими вождями, было пополнение поголовья скота, коней и рабов. Понятно, что прочие материальные ценности, например, меха или драгоценные металлы, тоже не отвергались, но в целом имели второстепенное значение.

В этих обществах успех на ниве грабежей способствовал социальному статусу. Например, у прусских язычников существовал

особый класс жрецов, чьей задачей (по словам враждебных христианских источников) было совершать богослужение на похоронах, «вознося хвалу покойным за их кражи и грабежи, за их подлые деяния и всевозможные пороки и грехи, которые они совершали при жизни»18. Жизненно важным было также возвращение в

общественный оборот богатства, накопленного в результате грабительских набегов. В Ольстере эту задачу выполняли специальные празднества. Как писал об этом один английский автор, «на протяжении всего года они копили добычу от своих грабежей и разбоев, которая потом расходовалась в довольно экстравагантных пасхальных пиршествах… Они ожесточенно состязались между собой в приготовлении обильных яств и щедром угощении»19. После появления в XII—XIII веках новых крестьянских хуторских хозяйств и торговых городов на содержание военного и церковного правящего класса могли направляться сборы в виде ренты, десятины и подорожных пошлин. В результате прямые грабежи постепенно стали терять свое значение. Следовательно, новые правители могли теперь довольно благодушно осуждать местную практику обогащения. Пруссы были принуждены отказаться от своих хвалебных эпитафий. Жители Ольстера, как описывает наш английский источник, «после их покорения лишились, наряду со свободой, и этого исполненного предрассудков обычая».

Если рыцари из числа иммигрантов не так стремились к грабежу, как к получению феода, то Церковь видела в новых землях источник десятины — гарантированных податей со стороны оседлого христианского населения. По всем окраинам христианского мира Высокое Средневековье ознаменовалось новым усилением налогового гнета. Хотя принудительный сбор десятины был закреплен законодательно еще при Каролингах, а в Англии — при королях Уэс-секса, судя по всему, за пределами англо-франкского региона она была введена только в XII—XIII веках. В Шотландии указ, которым вводился принудительный сбор десятины, приписывается Дэвиду I20. Некролог Кэтала Кровдерга О’Коннора Коннахтского, скончавшегося в 1224 году, сообщает, что «именно при этом короле впервые в Ирландии стала собираться десятина во имя Господне»21. Насаждение десятины в Моравии связывают с деятельностью епископа Бруно Оломоуцкого (1245—1281), с которым мы уже знакомы по его усилиям по заселению и освоению своих владений22. В этих кельтских и славянских землях введение регулярной и обязательной десятины происходило уже в христианском обществе и в совокупности с другими нововведениями и преобразованиями XII— XIII веков придавало им черты, все более роднившие их с соседями — прямыми наследниками каролинской традиции. В то же время разрастался и сам католический мир, по мере чего десятиной облагались все новые территории и народы, никогда прежде не знавшие такой повинности. Во время немецкой колонизации языческой Вагрии «в этой славянской земле была увеличена десяти-

332

Роберт Бартлетт. Становление Европы

12. Политическая социология Европы после экспансии

333

на»23. В некоторых областях восточнее Эльбы появление дохода в форме десятины и вытеснение славян немцами рассматривались как эквиваленты: «После того как славян изгнали, с земли стали получать десятину», — говорилось в одном из документов Ратцебург-ской епархии2л

По мере того, как снижалось значение прямого грабежа и его место занимал сбор ренты, в экономике все больше отходило на второй план использование рабского труда, которое прежде играло первостепенную роль. Судя по всему, в этом отразились и изменения военного плана. С одной стороны, в регионах, являвшихся прежде традиционным полем для охоты за рабами, теперь эта охота существенно затруднялась возведением замков. Замки предоставляли реальную защиту потенциальным жертвам. Таковы были последствия строительства каменных замков в Ливонии, предпринятого по инициативе миссионера Майнгарда, или появления множества новых замков в Нортумберленде в конце XI века. К тому же строительство замков приводило к более интенсивной эксплуатации местной рабочей силы и укрепляло господство феодалов в сельской местности. К примеру, в Венгрии «новый тип замка… ассоциируется с властью феодала над крестьянами… Замок перестал служить только оборонительным сооружением, но стал престолом для землевладельца»25. Получается, что строительство замков давало господство над сельским населением, что снижало потребность в рабском труде. Набеги за рабами, которые предпринимали немцы в X веке, поляки — в XI, скопы — в XII или литовцы — в XIII, были необходимы тогда, когда в домашнем хозяйстве, ремесле или земледелии важная роль отводилась рабскому труду. Еще в 1170 году на рынке рабов в Мекленбурге продавалось 700 датчан26. По мере того, как значение рабства ослабевало, все большую роль начинал играть контроль над оседлым, лично свободным крестьянством. Замки были идеальным инструментом для подчинения и эксплуатации такого населения.

Изменения в вооружении и методах ведения войны были тесно связаны с новыми объектами и задачами военных действий, которые можно назвать «целями войны». Некоторые войны, наподобие тех, в которых в XI веке участвовали шотландские отряды Малькольма III, велись в расчете не на завоевание или захват в постоянное владение, а скорее на получение надежных «охотничьих угодий», источника рабов, добычи и дани. Порой над районом набегов мог устанавливаться более длительный контроль с целью сбора дани, захвата заложников и, по возможности, набора живой силы в свое войско. Однако в целом можно сказать, что завоевание, то есть продолжительное подчинение одной группы правителей другой, получило развитие именно в эпоху Высокого Средневековья. Мы знаем уникальный эпизод, знаменующий момент перехода от одного этапа к другому. Саксы на протяжении столетий совершали набеги на славянские земли, грабили их и уводили рабов. Иногда

это удавалось лучше, иногда — хуже. С начала XII века их успехи на этом поприще множились, и в 1147 году, в так называемом «крестовом походе против славян», большой отряд саксов вторгся в полабские земли вендов и принялся, по обыкновению, убивать, жечь и уводить в рабство. В конце концов саксы сами подивились своим действиям. «Разве, — вопрошали они, — мы грабим не нашу собственную землю?»2’ И были правы. Такие плодородные земли могли сослужить им лучшую службу в качестве места для длительного завоевания, нежели просто арены для периодической резни и доходного грабежа.