Становой хребет

Сергеев Юрий Васильевич

Но дело было сделано, и уполномоченный пошёл провожать вновь избранного секретаря ячейки Антонину, да более близкому их знакомству помешали её полное политическое и культурное невежество.

Когда он, весь подрагивая от волнения, стал ей читать стихи про любовь, говорить возвышенно и умно, представляя, какой эффект это произведёт на деревенскую девушку, а потом осмелился её обнять, то Антошка по дурной привычке саданула кулачком промеж глаз кавалера и помела юбкой к своим воротам.

Обернулась — и в испуге прошептала: «Дак он, сердешный,

лежит пластом и ногой не дрыгнет!»

Кинулась к нему бегом. Упала на коленки и давай сердце слушать, а этот вражина — хвать за шею, да и поцеловал накрепко в губы.

— Ребятам своим в Иркутске расскажу, со смеху помрут, ну и девка! Красного бойца с ног смахнула, — встал, смеясь и отряхивая пыль.

Тонька, возмущённая обманом, дёрнула рукой, но поцелуй отнял всю волюшку и силу, аж вскружилась голова. Умрачение накатило, воедино сплелись и стыд, и радость какая-то неведомая. Она вдруг ощутила материнскую заботливость к этому едва знакомому парню. Уже примиряюще и гордо заявила:

— Одурачил, басурман, надо было ещё тебя стебануть за такое, да жалко, ить убить сдуру могла.

— Я крепкий. Дмитрии все крепкие. Колчак бил не добил, а от девки смерть не приму. Дай я тебя ещё поцелую, прям не могу, как охота!

— Но-но, не больно-то, — посуровела Антонина, — и откуда ты взялся такой баский, наш бы местный век не решился. Топай на фатеру, я тебе не маруха какая-нибудь, а секретарь теперича. Никак нельзя мне баловством заниматься, чё люди скажут.

— Тю-ю, дурёха, это — жизнь, супротив её не попрёшь при любом звании, поцелуи вне классовой борьбы стоят. Ты глянь! Ктой-то из ворот твоих выглянул…

Тоня обернулась, и в тот же миг малахольный парень впился в её губы, да так и пристыл к ним. Когда она опамятовалась, отпихнула и сама не своя поплыла над землёй, то ощутила, как что-то сладко подрагивает внутри.

— Уйди от греха, — сонно выдохнула она и опрометью кинулась к тёмным воротам.

Только дома хватилась, что позабыла спросить об энтой самой Контре-изменчице, и нешутейная ревность полыхнула в груди. Дня два никуда не выходила, кобель изошёлся ночами до хрипа, отгоняя от ворот позднего гостя.

А когда Митрий уехал, чуть не заголосила по нём. Так и не могла затушить огня, зажжённого им, так и не сумела забыть непутёвого, неугомонного и худосочного парня в старенькой красноармейской шинельке и кожаной кепке. А через полгода пришло ей письмо из Якутска.

Писал ей Митрий, что гоняет банды по Якутии в составе летучего отряда, шлёт пламенный комсомольский привет и желает немедленно на ней жениться, потому, как любит её крепко. «Ишь ты-ы…» — недоверчиво прошептала Тоня.

Митрий также сообщал, что сейчас командует взводом, что теряет друзей, гибнут они в боях… Как только вернётся из похода, то женится на Тоне и заживут они семьёй. «Ишь ты-ы!» — уже громко проговорила она и вдруг ощутила, как огнём вспыхнули щёки. И дунула из дому бегом к реке.

Работа в ячейке шла полным ходом, принимали всё

новых ребят. Девки потянулись за ухажёрами следом в комсомол, жутко ревнуя к сероглазой разлучнице, надевшей мужские штаны и модную кожанку с ремнями. Антошка посуровела ещё больше от непосильной ноши работы.

Два раза в Гусевскую уже стреляли и не единожды грозились спровадить её в могилу. Непокорная Антошка до охрипа громила на собраниях врагов новой власти и, разгорячённая, становилась потрясающе красивой в своей бабьей необузданности.

Отец, мать, братаны сделали робкую попытку угомонить взбесившуюся девку, но были вынуждены покориться, выслушав лекцию о задачах комсомола в свете решений Третьего Всероссийского съезда РКСМ.

Получив письмо, она долго не раздумывала, сдала бумаги своему заместителю и решительно собрала вещи. К тому времени, возчики по льду Лены пробили уже в Якутск зимник, и Тоня пристроилась в один обоз, отдав все наличные деньги, какие были в запасе.

Ехали долго, ночевали гуртом в станках-избушках, мужики косились на неё и норовили подладиться, но натыкались на такой яростный взгляд, что у них враз пропадала всякая охота к ухаживаниям. На место прибыла без харчей и без гроша в кармане.

Ошалело толклась по городу, не ведая, где и как сыскать Митрия, ведь даже фамилии его не знала. Кто-то посоветовал сходить в ГПУ, раз суженый воюет, там укажут, в каких местах корёжит ненавистную контру.

Тоня долго толклась в приёмной, пока не достигла самого главного командира. Выслушав её сбивчивый рассказ, седой человек с алой розеткой под орденом Красного Знамени на гимнастёрке раздумчиво поглядел в окно и велел помощнику принести кипятку.

Тоня обрадовалась, наконец узнав фамилию Митрия — Самохин. Сидела, повторяла её про себя и думала о том, что и она скоро станет Самохиной. Строгий командир встал и подошел к окну. Потом медленно и глухо проговорил:

— Мужайтесь, товарищ Тоня…

Она вдруг сжалась от нехорошего предчувствия и отставила стакан с недопитым чаем.

— Чё? Где он?

— Мужайтесь, мне выпала доля поведать вам о его героической гибели. Враги страшно надругались над ним. Дмитрий Самохин был настоящим бойцом революции.

— Ладно вам брехать, — отмахнулась она и вдруг поняла, что слышит правду, дикую и несуразную правду. Мити больше нет. Сурово подобралась, сдерживая слёзы. — Говорите всё, не жалейте меня, товарищ, я хочу знать.

— Они прошлым летом остановились на ночёвку в телеграфной конторе тракта Якутск — Аян. Банда есаула Бочкарёва окружила их и держала несколько дней в осаде. У них кончились патроны, и бандиты захватили раненых красных бойцов.

Зверски пытали, а затем распяли гвоздями на стенах, а кишки из вспоротых животов развесили по проводам. Я не стал сглаживать суть, чтобы вы помнили Дмитрия и знали, какие ещё нам предстоят тяжёлые бои, чтобы вытравить белогвардейскую нечисть. Бандиты — беспощадны… Будем и мы беспощадны к извергам!