Старатели
Шрифт:
Глотова толкнули в спину, и он перепуганно, цепко схватился за Сверкунова.
Мимо с двумя длинными слегами пробежал человек в кепке и новой брезентовой куртке и прыгнул в воронку.
Старатели, замолкнув, настороженно смотрели.
Прыгнувший в воронку повис на жердях, схватил Чи-Фу за плечи, приподнял его и, перехватив под руку, потянул вверх. Чи-Фу вцепился в брезентовую куртку, выдергивая придавленные ноги, сталкивая тяжелую краюху дерна, и она поползла в прорву, увлекая за собой обоих людей.
Чи-Фу выпустил спецовку товарища и крикнул:
— Уходи!
Человек в брезентовой куртке вскочил, схватился за вторую жердь, подтянулся и страшным усилием вырвал Чи-Фу из шевелящейся земли.
— Веревку! — хрипло приказал он, снова сползая с жердью в воронку.
— Усольцев! — изумленно воскликнул Сверкунов. — Это ведь Усольцев!
Зверев сунул Сверкунову конец веревки и, перебирая ее, побежал к воронке.
Усольцев схватил брошенный Зверевым конец, накинул готовую петлю на Чи-Фу и поспешно полез по жерди вверх. Но корень черемухового куста, зацепившийся за куртку, проваливаясь в землю, сорвал Усольцева с жерди и медленно поволок в воронку.
Чи-Фу выползал из ямы, держась за вытягиваемую старателями веревку. Усольцев, обрывая пуговицы, сбросил с себя куртку и схватился за ноги Чи-Фу. Черемуху вместе с курткой утащило в воронку.
Чи-Фу и Усольцева старатели проволокли по траве до самой речки. Чи-Фу дрожащими руками ощупывал босые, до крови исцарапанные ноги.
— Целы? — спросил Матвей Сверкунов.
Чи-Фу медленно повел налитыми кровью глазами, закрыл их и молча лег. Старатели молча окружили его.
На шахте давно уже непрерывно звякал подъемный сигнал. Усольцев, стряхивая с себя песок, спросил:
— Кто с приемки?.. Не слышите?..
Часть старателей пошла к шахте.
— Старшинка! — позвал Усольцев, оглядывая старателей.
Зверев бросил вожжи, выступил вперед.
— Сапоги ему дай...
Зверев молча подсел к Чи-Фу, сдернул с себя сапоги и подал. Чи-Фу принялся осторожно обвертывать ногу портянкой.
А у галечного люка бутары Кипря Булыгин, веткой отгоняя от кобылицы назойливых паутов, безмолвно плакал. Усольцев, тронув его за плечо, тихо спросил:
— Испугался?
Кипря поднял мокрое, красное лицо, робко взглянул на Усольцева и, всхлипывая, заикаясь, протянул:
— И-испу-гался...
Прииск назывался Мунга, по-русски — Деньги. Имел он более чем столетнюю тяжелую историю, как все старые прииски юго-восточной части Забайкалья. Он то возникал, отстраивался, становился кипучим и шумным, то вдруг затихал, строения его разрушались, а пустоши поселка и отвалы промытых песков и гальки зарастали иван-чаем, нарядным багулом и густой порослью лиственницы. Прииск рождался, жил и умирал по особым, жестоким законам таежных гор и капризам золотых лихорадок.
В 1928 году, после продолжительного затишья, здесь опять невесть откуда появились люди, привлеченные слухами об открытых в Мунге новых россыпях золота. Они вырубили тайгу, тут же кое-как соорудили жилища — и вот снова возник поселок.
Парторг Усольцев приехал в Мунгу 8 июня 1934 года. Он жил здесь уже пятые сутки, с упрямой
Со старательской шахты «Сухой» он вернулся в свою маленькую квартиру-избушку, стащил с себя гимнастерку. Левый рукав был оторван по шву, вся грудь, начиная от воротника со следами недавно споротых петлиц, выпачкана глиною и зеленью сочной травы. Усольцев достал из бокового кармана партбилет, смятое московское командировочное удостоверение и тщательно разгладил документы.
Все еще свирепо колотилось сердце, исцарапанные руки горели, пальцы мелко подрагивали. Усольцев обтер руки и лицо платком и почувствовал саднившую, как от крапивного ожога, боль на левом виске. Заглянув в дорожное зеркальце, чтобы заклеить ссадину папиросной бумажкой, он увидел напряженно-злые коричневые глаза; правая, широкая — расплющенная кисточкой — бровь поднялась и в остром изломе трепетно дрожала; челюсти стиснуты, и крупные — в орех — желваки поднялись на смуглых щеках до мочек ушей. Усольцеву стало смешно.
— Что, брат? — вслух сказал он, насмешливо оглядывая себя в зеркало. — Испугался?
Он привел себя в порядок, надел френч и направился в поселок.
Поселок таежных старателей не похож был ни на одно село, ни на одну деревню, виданные до сих пор Усольцевым. Неряшливые избушки и балаганы, мазанки и крытые дерном шатры. Около избушек высокие пни, исщепленные на лучины. На огороженных пряслами дворах головешки свежезалитых костров. Поселок был без улиц и без переулков. По всему видно было, строился он спешно и легко, как стан кочевников.
На окраине, перед крутым спуском в широкую падь, изуродованную глубокими шрамами разрезов и обвалившихся ям, шурфов, дудок и выработанных шахт, Усольцев остановился, соображая, куда идти. Примерно в километре от него, по ту сторону пади, тяжелой громадой лежал берег.
Перед Усольцевым отчетливо, ясно встали причудливые очертания близко подступившего горизонта, угрюмые хребты, гололобые азиатские сопки.
Сибирь!..
Суровое горно-таежное Забайкалье...
Около кустарников, густо разросшихся на берегу мутно-желтой от приискового ила Мунги, Усольцев встретил Данилу Жмаева — коммуниста, забойщика старательской артели 14-й шахты. Это был высокий, атлетического сложения старатель. Он тащил из кустов с полвоза рубленной старателями ольхи.
— Здорово, Жмаев! — окликнул его Усольцев, сворачивая к нему. — Ты чего тут?
— Здравствуйте. Не подходи: тут шахта — сорваться можно.
— Где? — поспешно спросил Усольцев, отступая к дороге, оглядываясь кругом.
— А вот эта лужа-то. Это шахта затопленная.
Шагах в пяти от Усольцева светлела лужица, кругом заросшая осокой и молодым камышом, подернувшаяся от бережков зеленой плесенью.
— Это и есть шахта, — видя недоверчивый взгляд Усольцева, повторил Жмаев.
Он выбрал из хвороста длинную прямую вершинку и, осторожно подступив к луже, сильным взмахом, как дротик, бросил палку в воду. Палка булькнула и с вершиной глубоко ушла в воду.