Старая эльфийская сказка
Шрифт:
Люди перестали быть просто людьми. Они стали все сплошь Охотниками, которые вечно сидят на вышках и высматривают опасность в ночи, да только увидят ли они её! Эльфы могут проходить сквозь самые крепкие запоры, и кто знает, как им это удается.
Я слушал и поражался.
Со слов знахаря выходило так, что это люди, а не Эльфы, как меня тому учили всю жизнь, исчадия ада. Но как он мог говорить такое?!
– Но почему же? – начал было я, но знахарь перебил меня.
– Почему говорят другое? Почему поносят эльфов и ненавидят их? Потому, что Эльфы – это напоминание о грехах пращуров.
Глава 5
Я припомнил слова матери и недобро усмехнулся. Оскорбление! А не то ли самое делают эльфы, плодя таких вот, как я, полукровок?
– Эльфы никогда такого не делали, – отрезал знахарь, покраснев до корней волос. – Эльфы никогда не брали наших женщин силой. Твоя мать лжет тебе, мальчик. Это её грех. Она любила твоего отца, любила, и ради неё он не стал уничтожать эту деревню.
– Отчего же она теперь ненавидит его?
– Оттого что глупа и горда, – знахарь усмехнулся. – Она вообразила, что имеет какую-то власть над ним, она думала, что может играть его сердцем, как жонглер – яблоком. И будто сердце это всегда вернется к ней после того, как она подкинет его. Но она позабыла, с кем имеет дело. Она прогнала его и он больше не вернулся, и с собою не позвал. Он не дал ей играть с ним. За это она его ненавидит.
– А ты откуда все это знаешь?
Знахарь вздохнул еще раз.
– Я мог бы быть твоим отцом, – тяжело ответил он, и желваки заиграли на его скулах. – В то лето, когда твоя мать понесла, в селе были пришлые. Люди из другого поселка, очень далекого. Узнав, что она беременна от другого, я даже обрадовался, дурак. Новая кровь в поселке, в замкнутой общине – это всегда хорошо. Это давало ей привилегии; община выделила бы нам хороший дом, а ты был бы завидным женихом, если б родился человеком.
Но она в гордыне своей отвергла меня. Тогда она еще жила с твоим отцом; он приходил к ней тайно, ночами, и поэтому его никто не видел. С гордостью она рассказывала мне, что её избрал эльф, смеялась, и рассказывала, как он красив, не то что я, деревенский увалень, у которого руки кривые, как корни деревьев. Она говорила, что с ним уйдет, что станет важной персоной, не то что мы, жалкие грязные животные. И вместо всего этого получила одиночество и позор.За это она ненавидит тебя.
Знахарь долго еще молчал, вспоминая былое.
Потом, видимо какая-то мысль пришла ему в голову.
– Знаешь что, – сказал он. – Уходить тебе отсюда надо. Тебе только б раз услышать Зов, и никто не удержит проснувшегося в тебе эльфа.
Гурка встрепенулась и придвинулась ближе. Обычно она была немногословна, и за неё говорили её глаза, черные, как ночь. Теперь они умоляли знахаря сказать, что и ей, и ей пора убираться отсюда!
Он не мог не заметить её молчаливой отчаянной просьбы; положив ладонь на её лохматую макушку, он глянул ей в лицо и произнес:
– Да. Время
Я лишь усмехнулся.
– Посмотри на меня, – сказал я глухо. – Я болен и слаб. Я и себя-то еле таскаю на своих трясущихся ногах. Ей-то как я могу помочь?
– Сможешь, – ответил знахарь уверенно. – Я сумел усыпить в ней зов вашей крови, но лишь усыпить. Вечером постарайся быть здесь, я пришлю её, – знахарь кивнул на Гурку, – с лекарством для тебя. Оба выпьете его; это пробудит в вас ваше начало, которое я так долго пытался усыпить. Но главное – это не лекарство, нет. Главное – ты должен хотеть вспомнить, кем ты рожден, и хотеть стать им. И знать, что достоин своего места на этой земле. Знать и желать этого всем своим сердцем! Тебе придется крепко пострадать! Но в обмен за твои муки ты получишь свободу.
Мне было все равно; я уже давно не ощущал ни радости, ни счастья, да и просто хорошо себя не чувствовал уже не помню сколько времени. Обычный мой день состоял из боли во всем теле, вечной тошноте и головокружении, так что я безразлично отнесся к вести о еще одном неудобстве.
– Я согласен, – ответил я. – Лучше я сдохну от твоего лекарства, чем стану и дальше превращаться в животное здесь, и жить еще долго в таком состоянии. Я согласен вспомнить Зов Крови и уйти в лес, чем бы это мне ни грозило.
– А потом?! – выпалила Гурка. – Что потом?
– Потом уйдете в лес, – ответил знахарь. – В лесу не пропадете! Ни один Эльф не пропадал.
Весь день я думал о том, что мне предстоит, и о том, что принесет мне обещанная знахарем свобода. Быть достойным… что это значит? Как я могу почувствовать сердцем то, чего не постиг разумом? Что я должен чувствовать? Я не знал ответов на эти вопросы. Но даже это зыбкое, неопределенное положение не могло отвернуть меня от той мысли, от той идеи, что внес в мою голову знахарь.
Я больше не хотел быть с людьми. Я не хотел быть среди тех, кто закрывает глаза на свои грехи и топит плоды этого греха, стараясь оттереть в этом же пруду грязь их. Я хотел быть честным.
Вечером старуха снова заставила меня пить её яд. Я не хотел ничем выдать своих приготовлений и даже сопротивлялся для приличия, и мою спину украсила пара длинных синяков – след от её палки.
– Пей, эльфийский ублюдок, – рычала старуха, тиская своими костлявыми жесткими пальцами мой рот и вливая вонючую обжигающую жидкость мне в глотку. – Пей, грязная скотина! Скоро ты сдохнешь, и на твоей могилке я посажу тыквы!
Я кашлял от дерущего мое горло зелья, а старуха все лила и лила, пока голова моя не закружилась от хмеля.
Опьянение наступило быстро. Помню, я отпихнул старуху – какая она, оказывается, легкая и слабая! – и выхватил из её руки чашку. Что есть силы треснул я её об пол, и глиняные грубые черепки разлетелись в разные стороны, а я захохотал – странно, страшно, даже для самого себя.
Старуха, глядя на меня, хохочущего, вдруг замолкла. Задом наперед она отползла от меня, трясясь от ужаса. А в моих глазах все кругом окрасилось в зеленый цвет, и я все хохотал и хохотал, глядя на жалкую ведьму, скорчившуюся у моих ног, и кричал: