Старая музыка и рабыни

Ле Гуин Урсула Кребер

– Тогда останься, – сказал Метой.

– Они сказали, что сюда придет другая армия.

– Может прийти. Скорее все-таки придут наши.

Она взглянула на Метоя.

– Ты вольнорезанный, – сказала она. – Вместе с другими. – Она оглянулась на Эсдана. – Чойо убит. Всю кухню разнесло на горящие обломки. – Она закрыла лицо руками.

Эсдан сел прямо и потянулся

к ней, погладил ее по плечу, по руке. Он коснулся головки младенца, его тоненьких сухих волосиков.

Гана подошла и воздвиглась над ними.

– Все полевые собираются перебраться через реку, – сказала она. – Ради безопасности.

– Здесь вам будет безопаснее. Здесь, где есть еда и крыша над головой. – Метой говорил рублеными фразами, не открывая глаз. – Чем идти навстречу наступлению.

– Я не могу взять его, мама, – прошептала Камза. – Ему нужно тепло. Я не могу, я не могу взять его.

Гана склонилась и заглянула малышу в лицо, очень мягко коснувшись его одним пальцем. Ее морщинистое лицо отвердело, как кулак. Она выпрямилась, но не расправила спину, как обычно. Она сутулилась.

– Хорошо, – сказала она. – Мы остаемся.

Она села на траву рядом с Камзой. Люди вокруг них двигались безостановочно. Женщина, которую Эсдан видел на террасе, остановилась возле Ганы и сказала:

– Пойдем, бабушка. Пора идти. Лодки готовы и ждут.

– Остаемся, – сказала Гана.

– Почему? Не можешь бросить старый дом, где ты трудилась? – ехидно спросила женщина. – Погорел он, бабушка! Пойдем же. Бери эту девушку с малышом. – Она бросила беглый взгляд на Эсдана и Метоя. Их судьба ее не заботила. – Пойдем же, – повторила она. – Вставай, ну!

– Остаемся, – сказала Гана.

– Прислуга полоумная, – сказала женщина, отвернулась, развернулась, пожала плечами и ушла.

Кое-кто еще останавливался, но не дольше, чем на один вопрос, на секунду. Они устремлялись вниз по террасам, по залитым солнцем дорожкам вдоль тихих прудов, вниз, к лодочным сараям возле большого дерева. Спустя недолгое время все они ушли.

Солнце начинало припекать. Должно быть, полдень скоро. Метой

был бледнее обычного, но он приподнялся, сел и сказал, что в глазах у него почти уже не двоится.

– Нам нужно перебраться в тень, Гана, – сказал Эсдан. – Метой, вы можете встать?

Он спотыкался и пошатывался, но шел самостоятельно, и они перебрались в тень садовой ограды. Гана отправилась поискать воды. Камза держала Рекама на руках, крепко прижимая к груди, заслоняла его от солнца. Она уже долго ничего не говорила. Когда они усаживались, она сказала полувопросительно, безучастно оглядевшись по сторонам:

– Мы здесь совсем одни.

– Наверняка и другие остались. В бараках, – сказал Метой. – Еще объявятся.

Вернулась Гана; ей не в чем было принести воды, но она смочила свой платок и положила прохладную влажную ткань на лоб Метоя. Он вздрогнул.

– Когда ты сможешь ходить лучше, мы пойдем в домашние бараки, вольнорезанный, – сказала она. – Там мы найдем кров.

– Я вырос в домашних бараках, бабушка, – сказал он.

И наконец, когда он сказал, что может идти, они начали свой колченогий и прерываемый остановками спуск вниз по тропе, которую Эсдан смутно припоминал, по тропе, ведущей к клетке-сгибню. Путь был долгим. Они подошли к высокой стене, окружавшей бараки, к распахнутым воротам.

Эсдан оглянулся на мгновение, чтобы взглянуть на развалины большого дома. Гана остановилась рядом с ним.

– Рекам умер, – сказала она еле слышно.

У него перехватило дыхание.

– Когда?

Она покачала головой.

– Не знаю. Она хочет удержать его. Когда она перестанет удерживать его, она его отпустит. – Гана глядела в открытые ворота на ряды хижин и бараков, на высохшие грядки, на пыльную землю. – Многажды много младенчиков лежат здесь, – сказала она. – В этой земле. Двое моих. Ее сестры.

Она вошла в ворота следом за Камзой. Эсдан постоял в воротах и пошел делать то, что было ему по плечу: копать могилу для ребенка и вместе с остальными ждать освобождения.