Старая столица
Шрифт:
– …
– Вижу – вы рассердились, но все же осмелюсь просить: дозвольте мне выткать этот пояс.
– Для того и пришел сюда,– буркнул Такитиро, стараясь успокоиться.– Ты уж извини меня, старика. Я поступил нехорошо. Так ударил, что рука болит…
– Возьмите мою. У ткачей рука крепкая, кожа толстая. Оба рассмеялись.
Но в глубине души Такитиро еще чувствовал смущение.
– Давно не поднимал ни на кого руки, не припомню даже когда… Ну, прости меня – и забудем об этом. Лучше скажи мне, Хидэо: почему у тебя было
– Хорошо.– Хидэо снова нахмурился.– Я ведь еще молод и неопытен, и мне, мастеровому, трудно высказать что-то определенное. Вы ведь изволили сказать, что изготовили этот эскиз, уединившись в монастыре?
– Да. И собираюсь сегодня же обратно. Пожалуй, еще с полмесяца там пробуду…
– Вам не следует туда возвращаться,– решительно сказал Хидэо.– Отправляйтесь-ка лучше домой.
– Дома мне неспокойно, не могу собраться с мыслями.
– Меня поразили нарядность, яркость и новизна рисунка. Я просто восхищен: как вам, господин Сада, удалось создать такой эскиз? Но когда начинаешь внимательно его разглядывать…
– …
– …вроде бы он интересный, оригинальный, но… в нем нет гармонии, душевной теплоты. От рисунка веет беспокойством, какой-то болезненностью.
Такитиро побледнел, его трясущиеся губы не могли произнести ни единого слова.
– Сдается мне, в этом уединенном храме обитают лисы-оборотни и барсуки, и они-то водили вашей рукой…
– Та-ак.– Такитиро потянул к себе рисунок, впился в него глазами.– Недурно сказано. Хоть и молод, но мудр… Спасибо тебе… еще раз все хорошенько обдумаю и попытаюсь сделать новый эскиз.– Такитиро торопливо свернул рисунок в трубку и сунул за пазуху.
– Зачем же! Рисунок превосходный, а когда я вытку пояс, краски и цветные нити придадут ему иной вид.
– Благодарю тебя, Хидэо. Значит, ты хочешь выткать пояс, вложив в него свое чувство к нашей дочери, и тем самым придашь теплоту этому безжизненному эскизу,– сказал Такитиро и, поспешно простившись, покинул мастерскую.
Он сразу увидел маленькую речушку – типичную для Киото. И трава прибрежная – на старинный лад – клонится к воде. А белая стена над берегом? Не стена ли это дома Отомо?
Такитиро сунул руку за пазуху, смял эскиз и кинул его в речку.
– Не желаешь ли вместе с дочерью поехать в Омуро полюбоваться цветами?
Телефонный звонок Такитиро застал Сигэ врасплох. Что-то она не припомнит, чтобы муж приглашал ее раньше любоваться цветами.
– Тиэко, Тиэко! – закричала она, словно взывая к дочери о помощи.– Отец звонит – подойди к телефону…
Вбежала Тиэко и, положив руку на плечо матери, взяла телефонную трубку.
– Хорошо, приедем вместе с матушкой… Да, будем ждать в чайном павильоне перед храмом Ниннадзи… Нет-нет, не опоздаем…
Тизко опустила трубку, взглянула на мать и рассмеялась:
– Отчего это вы переполошились,
– Странно, вдруг даже обо мне вспомнил!
– В Омуро теперь вишни в самом цвету…– уговаривала Тиэко все еще колебавшуюся мать.
Вишни в Омуро называются «луна на рассвете» и цветут позднее других в старой столице – не для того ли, чтобы Киото подольше не расставался с цветами?
Они прошли ворота Ниннадзи. Вишневая роща по левую руку цвела особенно буйно.
Но Такитиро, поглядев в ту сторону, сказал:
– Нет, я не в силах на это смотреть.
На дорожках в роще были выставлены широкие скамьи, на которых пришедшие сюда ели, пили и громко распевали песни. Кое-где пожилые крестьянки весело отплясывали, а захмелевшие мужчины разлеглись на скамьях и громко храпели; некоторые лежали на земле: должно быть, во сне свалились со скамеек.
– Что творится-то! —сокрушенно покачал головой Такитиро и пошел прочь. Сигэ и Тиэко последовали за ним, хотя издавна привыкли любоваться цветами вишни в Омуро.
В глубине рощи к небу поднимался дымок – там жгли мусор, оставленный любителями цветущих вишен.
– Пойдем куда-нибудь, где потише, а, Сигэ? – предложил Такитиро.
Они уже собирались уйти, когда напротив вишневой рощи увидели под высокой сосной кореянок в национальной одежде. Они били в корейский барабан и под его звуки исполняли национальный танец. Это выглядело куда как эстетичней, чем развлекающаяся толпа под вишнями.
Сквозь просветы между зелеными ветвями сосны виднелись в отдалении розовые цветы горных вишен.
Тиэко постояла, любуясь кореянками, потом сказала:
– Отец, поедем в ботанический сад – там тихо.
– А что? Пожалуй… На вишни в Омуро мы поглядели – свой долг перед весной исполнили.– И Такитиро пошел к машине.
С апреля ботанический сад вновь открылся для посетителей, и туда опять стал ходить трамвай от вокзала.
– Если и в ботаническом саду такая же толчея, прогуляемся по набережной Камогавы,– сказал Такитиро.
Машина мчалась по городу, утопавшему в молодой зелени деревьев. Молодая листва казалась особенно свежей на фоне старинных домов, чего не ощущаешь близ новых построек.
Со стороны аллеи, протянувшейся вдоль ограды, ботанический сад особенно просторен и светел. Слева, огибая его, катит свои воды Камогава.
Сигэ купила входные билеты и сунула их за пояс. Она дышала полной грудью, любуясь открывшейся ширью. Из квартала оптовиков, где они жили, едва видны дальние холмы, а Сигэ даже ими не доводилось любоваться: она редко выходила из лавки на улицу.
За воротами ботанического сада бил фонтан, вокруг него цвели тюльпаны.
– Какой чудной для Киото пейзаж. Наверное, их посадили американцы, когда строили здесь свои коттеджи,– сказала Сигэ.