Старая театральная Москва (сборник)
Шрифт:
Свирепствует на сцене, в пяти действиях вопия:
– О, сколь ужасна судьба незаконнорождённых!
Я, кажется, начинаю смеяться над драматургами?
Старая привычка!
С тех пор.
Тогда у нас, – посмотрите, если вам охота, все московские газеты за то время, – про все новые пьесы полагалось писать…
Писать?.. Думать!
– Плохая пьеса, но…
– Но артисты Малого театра концертным исполнением спасли автора.
Малый театр – это было какое-то «общество спасания на водах»!
Прошло
Малый театр переживал свои труднейшие времена. Времена упадка…
В литературно-художественном кружке какой-то восторженный критик сказал при мне:
– В Малом театре вчера играли хорошо! Хор-рошо!
Стоявший тут же молодой артист Малого театра, – лет под пятьдесят, – посмотрел на него, словно с колокольни.
– В Малом театре иначе не играют!
Повернул спину и отошёл.
И, старый питомец классических гимназий, я почувствовал в душе:
– Nostra culpa. [11]
11
Nostra culpa. – Наша вина (лат.). Прим. ред.
Наша, наша вина!
Первое представление в Малом, театре.
В генерал-губернаторской ложе «правитель добрый и весёлый» князь Владимир Андреевич Долгоруков.
– Хозяин столицы.
В фойе, не замечая, что акт уже начался, схватив собеседника за пуговицу, обдавая его фонтаном слюны, не слушая, спорит, тряся гривою не седых, а уж пожелтевших волос, «король Лир» – Сергей Андреевич Юрьев.
Идёт из курилки В. А. Гольцев.
– Как? Вы не арестованы?
– Вчера выпустили.
В амфитеатре, на самом крайнем, верхнем, месте – Васильев-Флёров.
Сам.
В безукоризненном рединготе, в белоснежных гетрах, с прямым, – геометрически прямым! – пробором серебряных волос.
С большим, морским, биноклем через плечо.
В антракте, когда он стоит, – на своём верхнем месте, на своей вышке, опираясь на барьер, – он кажется капитаном парохода.
Зорко следящим за «курсом».
Московский Сарсэ!
Близорукий Ракшанин, ежесекундно отбрасывая свои длинные, прямые, как проволока, волосы, суетливо отыскивает своё место, непременно попадая на чужое.
Проплывает в бархатном жилете, мягкий во всех движениях, пожилой «барин» Николай Петрович Кичеев.
Полный безразличия, полный снисходительности много на своём веку видевшего человека:
– Хорошо играют, плохо играют, – мир, ведь, из-за этого не погибнет.
Всем наступая на ноги, всех беспокоя, с беспокойным, издёрганным лицом, боком пробирается на своё место Пётр Иванович Кичеев.
Честный и неистовый, «как Виссарион».
Он только что выпил в буфете:
– Марья мне сегодня не нравится! Марья играет
Как на прошлом первом представлении он кричал на кого-то:
– Как? Что! А? Вы Марью критиковать? На Марью молиться надо! На коленях! Марья не актриса, – Марья благословение божие! А вы критиковать?! Молитесь богу, что вы такой молодой человек, и мне не хочется вас убивать!
И в этом «Марья» слышится «Британия» и времена Мочалова.
Близость, родство, братство московской интеллигенции и актёра Малого театра.
С шумом и грузно, – словно слон садится, – усаживается на своё место «Дон Сезар де Базан в старости», – Константин Августинович Тарновский, чтоб своим авторитетным:
– Брау!
прервать тишину замершего зала.
Вся московская критика на местах.
Занавес поднялся, и суд начался.
Суд?
Разве кто смел судить?
Ракшанин будет долго сидеть в редакции, рвать листок за листком.
– Охват был, но захвата не было.
Нет! Это слишком резко!
– Охват был. Но был ли захват? Полного не было.
И это резковато!
– Был полный охват, но захват чувствовался не всегда.
Резковато! Всё же резковато!
– Был полнейший охват, местами доходивший до захвата.
Смело!
Но пусть!
Так же напишет и сам Васильев-Флёров.
И только один Пётр Кичеев явится с совсем полоумной фразой:
– Ермолова играла скверно.
Даже не «г-жа».
До такой степени он её ненавидит!
Редактор посмотрит на него стеклянными глазами.
Зачеркнёт и напишет:
– Ермолова была Ермоловой.
П. И. Кичеев завтра утром сначала в бешенстве разорвёт газету.
А потом сам скажет:
– Так, действительно, лучше.
А у вас были недостатки, Марья Николаевна!
Идёт «Сафо», – трагедия Грильпарцера.
В антракте человек не без вкуса говорит:
– Она превосходно умеет поднять руку. Красивый жест! Но опустить! Самое трудное в классическом костюме! Опустит и по ноге шлёп!
Это «шлёп»… «шлёп»… «шлёп»… идёт аккомпанементом по всей трагедии.
В «Сафо» вспоминается унтер-офицерская жена Иванова…
Но кто посмеет это сказать в печати?
– Пластика была на высоте её таланта.
Так решено. Подписано. Так должно быть. Иначе быть не может.
Вы слишком опростились для трагедии.
И ваша Мария Стюарт, и ваша Иоанна д'Арк, и ваша Сафо были опрощённые Мария Стюарт, Иоанна д'Арк, опрощённая Сафо.
Как опростилась тогда русская живопись, – передвижники, – как опростилась русская литература, – Мамин, Глеб Успенский.
Идёт «В неравной борьбе» г. Владимира Александрова – (просят не смешивать с Виктором).
Поднимается занавес.