Старинная шкатулка
Шрифт:
— Он следов не оставил, — добавила молоденькая баба и таким голосом, будто не кто-то, а именно Васильев тут виноват во всем.
Иван Михайлович зашел по скрипучим ступенькам крыльца, через темные сени в избу. На столе под белым покрывалом лежала женщина, на помятом, землистого цвета лице ее застыло выражение недовольства и отчужденности. Возле стояли две женщины и беззвучно плакали.
Отчего ему стало вдруг так невыносимо тяжко? На смерть всегда тяжело смотреть, но чтоб так тяжко, до того, что хоть кричи и бей кулаком по столу.
К
— Говорят, изнасилована. Как-то не везло ей. Уж не повезет, так не повезет. Болела все. И с мачехой чо-то не ладила. Та нет-нет, да и налетит на нее. Она занудистая такая старуха. Муж у этой Лизаветы, он шофер, еще осенью перевелся в эмтээс. Страшный баламут. Бил ее, как напьется. А напивался часто. И недавно вот, дня три ли, четыре ли назад, заехал и сказал ей: ты, дескать, на меня больше не надейся, я другую нашел. Убивалася, конечно. И вчера вот еще…
— А как узнали, что изнасилована?
— Да кровоподтек там какой-то… И еще чего-то. Бабы знают, бабы, они не ошибутся.
— А в милицию сообщили? — спросил Васильев. И подумал: «Уж не Денисов ли? Но зачем он будет здесь останавливаться».
— Ну, а как же! Я счас на телефоне висел. Сказали, что выехал следователь. Сразу она, видно, и… А подождала б до утра и одумалась бы. Люди только сгоряча кончают с собой, так я думаю.
Бригадир махнул рукой на баб:
— Давайте расходитесь. Неча тут глазеть, не цирк.
— Какую бабу загубили, — сказала старуха с монашеским лицом. — Докторшу надо б привезти.
Ей ответила одна из женщин:
— Далось тебе!.. И без докторши все ясно.
— На столе у нее какие-то деньги нашли, — с удивлением проговорил бригадир. — Откудов они?..
…Толстый нос у Денисова ехидно свесился. Губы почему-то поблескивают, будто лаком покрыты.
— Посмотри мне в глаза. Ну!..
«Как твердо и спокойно смотрит, черт возьми! Может, и не он?..»
— Был в селе Вороновка?
— Ну… был. И что?
— Там изнасиловали женщину. Это ты?
— Нет! — не в меру быстро и уверенно ответил Денисов.
— И все-таки это ты сделал, мерзавец! Даже по голосу чувствую.
— Да никого я не насиловал. Отвались.
— Нет, я чувствую, что это ты. Ты! Боже мой!..
— Кто тебе сказал, что я?
— Она повесилась. О, господи, какой мерзавец!
— От дура! Не насиловал я ее. Курва буду, ежли вру! — Денисов стукнул себя в грудь, и звук был такой, будто в груди у него пусто, как в барабане. — Провались я сквозь землю. Ну, гадство! Шофер же ехал тока до Вороновки. И я к той бабе поесть зашел. Чего голодом-то… И она на стол выставила. Хлеб, как глина. И картошка гнилая. Было б чего… И я ей денег дал. Много дал. За двадцать обедов таких. Любились, почему насиловал. Они ж все: нельзя, нельзя. Не дам. Ну, посопротивлялась для блезиру. Мужика нету, что ей… Не девка же… А может, ты не о той? Не о Лизке?.. Мою Лизкой звать. Лизка в петлю
— Какой же ты все-таки выродок.
— Ну, хватит! Хватит!
— Что хватит? Что хватит, подонок ты этакий!?
— Я же сказал, что не насильничал, чего тебе еще?
— Ублюдок несчастный!
— Заткнись! А-то я с тобой поговорю по-другому.
— Я тебя не боюсь. Мне кажется, что я сейчас никого и ничего не боюсь.
Васильев сидел у окна, опустив голову, думая о Денисове, о Наде, о солдате Васильеве, чье имя присвоил себе, о стуже, которая никак не спадает, хотя вот-вот подскочит весна, дивясь тому, как быстро его мысли перескакивают с одного на другое, без какой-либо связи. А впрочем, почему без связи, — все это рядом, тут, все это окружает его. Голова стала тяжелеть, будто свинцом наполняется. Иван Михайлович слышал неровное, аритмичное биение своего сердца, ему казалось, что он в глухом, душном помещении, где мало кислорода. Тяжесть…
— Собирайся, пойдем, — торопливо сказал он, вставая.
— Куда это?
— В милицию.
— Зачем? — Но даже по голосу можно понять: знает, зачем.
Они стояли друг против друга: один набычившись, другой в вялой болезненной позе.
— Объявим, кто мы такие.
— Да ты что, рехнулся?! Ты что?!.
— Я еще ночью думал… А твоя история в Вороновке только подтолкнула меня. Пора кончать. Не могу!..
— Что кончать?
— Собирайся!
— Соберусь, держи карман шире. Я те щас соберусь.
— Бесполезный разговор, слушай. Я тебя не боюсь. Собирайся!
— Я тя щас соберу, сука. Квадратиком!
— Хорошо, пойду один. Убирайся, куда хочешь. А я объявлюсь. Я не могу больше. Убери руки! Ну!
Васильев отбросил Денисова, который наткнулся на табуретку и вместе с ней повалился на пол. На ходу надевая пальто и шапку, Васильев пинком распахнул входную дверь. С той минуты, когда Иван Михайлович сказал, что идет в милицию, он, сколь это ни странно, почувствовал некоторое облегчение, — появилась какая-то определенность, ясность, а ведь самая неприятная ясность лучше любой туманной неясности. Стало до боли жаль Надю. Ведь будут и у нее неприятности, да еще какие. «Почему мне так мучительно жаль ее?» На миг представилось удивленное и одновременно негодующее лицо Рокотова.
— Стой! — Догнав хозяина дома в полутемных сенях, Денисов начал свирепо бить его кулаком в лицо, пинать в живот. Загромыхали сваленные ведра, что-то тяжелое слетело с полок на пол. Васильев снова отбросил Денисова и выскочил на крыльцо, а с крыльца во двор. Но Денисов догнал его и повалил на снег.
— Уйди! Отстань! Прекрати, говорю!
— Замолчи, курва!
Они дрались посреди заснеженного двора. Пожалуй, не совсем точно сказано — «дрались». Драться — значит бить друг друга. А уж где там друг друга! Бил Денисов, рыча и сжимая губы. А Васильев орал: