Старинная шкатулка
Шрифт:
— Я жрать хочу. И водки бы.
— Хм!.. Водки не будет. На кухне хлеб, картошка и молоко. Жри.
Денисов удивленно посмотрел на грязную посуду:
— А что это у вас так?..
— Как?
— Разбросано все.
— Надо было дать телеграмму, и я бы подготовился к встрече. Ведь я не знал, что сегодня ко мне припожалует такое высокое лицо.
Ел он как-то по-особому — жадно вроде бы, сует в рот всю картофелину, большой кусок хлеба, и в то же время медленно. И таращит глаза,
— Ну, где ты был?
— Я ж писал, что в Новосибирске.
— Все это время?
— А много ли его, времени-то, было?
— Не очень и мало.
— А что мне его жалеть, время-то. Его у меня ого-го сколько! Было б чего жалеть.
— Но ты хоть пытался где-то устроиться на работу?
— Прожил.
— Я хочу знать, почему ты не работаешь? — сердито спросил Васильев. — Ведь тебя могут схватить и как бродягу.
— А ты почему не выслал мне справку, а?!
«Каков голос! Строгий начальник отчитывает нерадивого подчиненного».
— Я незаконных справок не выдаю. Выдав такую справку, я совершу уголовное преступление. Значит, предпочитаешь шататься без дела. Ой-е-е-е-е! На днях я читал книгу о Леонардо да Винчи. Так вот… этот художник, архитектор и ученый говорил, что есть люди-паразиты, ничего не делающие. Он называл их «проходами пищи», «поставщиками нужников». А впрочем, что тебе рассказывать!.. Что тебе надо от меня?
— Дай справку. Я отдохну маленько. И уеду.
— Повторяю: я незаконных справок не выдаю. И от чего отдыхать? От каких трудов, позволь тебя спросить?
«Мне тоже надо уезжать. И даже раньше этого кретина».
— Дай мне еще раз денег. И хоть какую-нибудь справку.
— Насчет справки я уже ответил. И денег для тебя у меня нет. Немедленно уезжай.
— Уеду, уеду. О справке мы еще поговорим. Дай закурить. У тебя поди папиросы. — Он с силой вдыхал папиросный дым. — А ты постарел. Мешки вон под глазами. И даже согнулся как-то.
— Изменишься с такими… вурдалаками, как ты.
— А это кто такие?
Васильев будто не слышал вопроса.
— Говорят, крестьян душат налогами. И может быть переворот.
— Да, да! К власти придет второй Гитлер, а тебя к нему поставят помощником.
Гость весело хмыкнул:
— А жена у тя где?
— У матери в деревне, — не сразу ответил Васильев.
— Хо-хо! Временно холостой, значит. Шмару надо.
— Слушай! Я вот над чем думаю…
— Над чем это?
— Мир стоит на двух китах — на труде и доброте. Не будь их — все погибнет. И у самого последнего подлеца, у самого дрянного человечка все же есть что-то и хорошее, я убежден. Если основательно порыться в его душе, то найдешь какие-то проблески, какие-то черты, роднящие этого человека с цивилизованными людьми. А вот у тебя
На лице Денисова снова появилась ухмылка. Особая ухмылка — отчуждения и пренебрежительности.
— Ну, бляха! Чего ты чистенького из себя все время изображаешь?
— Да, где-то в чем-то и я ошибался. Но я даже винтовку не брал в руки. А вот ты и после войны пакостил. Черную форму полицая сбросил, а черная душа осталась.
— Ну, едри твою налево! Совсем, совсем чистенькай. Так я те кое-что напомню, голубок. Ты, кажется, забыл, как в письме подписывался?
— В каком письме?
— Не помнишь? Ай-я-яй! А в том, которое осенью сорок первого года в газете пропечатали. Там много вас подписывалось. Забыл? Не помнишь? А газетка та где-нибудь да хранится. Обязательно хранится. Ну, гадство! Вякает ишо чего-то.
Да, было… В ноябре сорок первого он вместе с другими предателями подписал письмо, подготовленное немцами для газет, якобы «от лица русской интеллигенции, видных деятелей культуры», где во всю чернили коммунистов и всю Россию. Он не хотел подписывать: больно уж злобы много, ненавистничества, старался увильнуть от этого, но ему сказали: «Значит, вы против?» — и за холодно-вежливыми словами, с бесконечными «пожалуйста», «просим вас» ясно слышалась зловещая фашистская угроза. И Лебедев подумал: «Большевикам капут, это ясно. Подпишу, черт с ним». Иван Михайлович старался не думать о том письме, внушая себе, будто ничего такого никогда и не было.
Да, слова, бывает, бьют сильнее кнута. Васильев нервно дернул плечом и торопливо заговорил каким-то не своим — фальцетным голосом, чувствуя, как болезненно слабеет все его тело.
— Я не подписывал. Это они сами придумали.
— Ну, прямо! Ха-ха!
— Я даже не знаю, кто это письмо писал.
— Не плети-ка! Он, видите ли, ничего не знает. Знаешь, курва! Все знаешь!
Еще пять минут назад Васильев думал, что он в нравственном отношении на голову выше этого прохвоста и забулдыги, а вот сейчас они с ним вроде бы уже и уравнялись, вроде бы два сапога пара, и, желая показать, что не уравнялись, Иван Михайлович сказал, отделяя каждое слово:
— Я допускал ошибки. Но оружия в руках не держал. И в полицаях никогда не служил. Все!..
— Да, да, чист, как трубочист.
Гость опять недобро хихикнул, отнес на кухню посуду, грубо погремел там ею, многозначительно кашлянул и… затих. Он пил прямо из бутыли брагу и тихо, сдавленно крякал. Брага лилась на подбородок, на пиджак и на пол. Увидев Васильева, поставил пустую бутыль на стол, крякнул уже громко, с удовольствием:
— А говорил, что нечего выпить. Ядреная бражка. Кто делает?