Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
Она представила его своему отцу, человеку старинного покроя, говорившему только по-русски. В этот первый вечер они много танцевали вместе, и ей было не в чем упрекнуть его, отлично изучившего, каким образом должно в менуэте ставить тело и производить разные положения ногами, как украшать танец шагами «балансе» и «грав», как во время танца держать руку, отводить плечи в разные стороны и употреблять обороты головы. И когда в этом танце ему приходилось в три меры подавать своей даме обе руки и чувствовать на ладонях нежность ее пальчиков, он видел впереди себя, на всем протяжении жизни предстоявшей, только молодость, счастье и неописуемые наслаждения.
Он стал частым гостем ее семьи и был рад, что разговор всегда шел по-русски, так как
Час их соединения был назначен, и невеста устроила девишник. Были танцы, и были игры, и все было прекрасно, пока кто-то не предложил играть в фанты, а именно в остроумную французскую игру «Корбийон».
Играют в нее так: все по очереди выкликают по-французски:
— Je vous vends mon corbillon; qu’y met-on [114] .
И нужно ответить на это находчиво и в рифму.
И вот, когда изящная корзиночка попала в руки Темиры и когда она, сверкнув огнем чудных глаз, кинула вопрос жениху, — он, придумав самое сладкое, ответил ей громко, выдав природный недостаток своих носовых хрящей:
— Бон-бон! [115]
Следствием чего явился раскат всеобщего в зале хохота.
114
— Вам корзиночку продам, если скажете, что там (фр.).
115
Конфету! (фр. bonbon)
Девушка краснеет, опускает глаза, полные слез. Молодежь возвращается к забавам. Темира удаляется в соседнюю комнату. Он спешит за ней, чтобы рассказать ей искренне и откровенно о несчастии, постигшем его носовые хрящи, затвердевшие слишком рано. Но она вырывает свою руку из честной руки любящего юноши с уклончивыми словами:
— Извините меня, несносно болит голова.
Лекарь, доставивший его домой, сообщил ему, что он лишился чувств, очевидно пораженный нездоровьем невесты. Мучительная ночь. Утром он рано одет, чтобы ехать объясниться. Но вот ее письмо.
Кратко и твердо, без лишних слов, она отдает дань его достоинствам и чувствам, но признается, что никогда не могла бы счастливо жить с человеком, обладающим таким недостатком. «Вы меня разумеете… и мне остается только пожелать вам всякого благополучия».
Душа его была подобна морю, ветром колеблему. Схватив горячку, обычную в те времена любовную болезнь, ныне называющуюся гриппом и происходящую от иных причин, он опомнился только на десятый день. Но, как бывает на море после бури, и в его страждущую душу уже снизошла тишина.
Была весна, он был молод, имел прочную коляску и слуг, — и ничто не помешало ему, выйдя в отставку, уехать в Рязанскую губернию, в деревню отцов, на покой, так быстро залечивающий раны, нанесенные Татьяной, Темирой, — не все ли равно!
Нам остается прибавить, что в деревне он прожил почти безвыездно двадцать лет. Ушел блеск царствования великой Екатерины, мелькнуло тяжкое и тревожное время Павла, дни Александра Благословенного омрачились нашествием французского чудовища Бонапарта. Миновало и это лихолетье, но он не вернулся в столицы. Одинокий, он бродил с ружьем по болотам, скакал по полям за зайцами, хаживал и на медведей, которым не было дела до качества его носовых хрящей.
Он остался холостым, но подробности его жизни неизвестны. Близость большой реки и обширных лесных пространств, несомненно, облегчала его жизнь, утешая его рыбой и грибами. По произведенным нами исследованиям, он мог всегда иметь к столу блюда того времени, а
В ПОДМОСКОВНОМ
Над барским домом в подмосковном селе Новоспасском ночь — как говорится — распростерла свои крылья. Ничего она не распростерла, а одна мученическая мука с сумасшедшим барином Головиным Василием Васильевичем! Дворни у него в доме и пристройках ни много ни мало — триста человек; спят по комнатам, по клетям, по сеням, кухням, каморкам, на лестницах, на лавках, на сеновале, на голой земле под окнами. Дома спать — духота и вонь, все окна и двери не только затворены, а и заболтаны затычками, чеками и закладками, заставлены и приперты широкими досками, железными коваными крючками, висячим замком; а и наруже спать нет сладости, потому что кругом дома всю ночь ходит неусыпный дозор, гремит в доску, бьет в колотушку, трубит в рожок, перекликается по баринову приказу безостановочно — какой уж тут сон!
Хуже всего в комнате, смежной с бариновой спальней: семь кошек и семь девок. Посередине стоит семиногий стол, к каждой ноге на разноцветных лентах привязано по кошке, к каждой кошке приставлено по девке. Утром просто: кошки бродят на свободе, девки каждая бродят за своей кошкой, чтобы и угодить ей вовремя, и доставить на баринов зов, и прибрать тряпочкой кошкин грех. И чтобы ничего без бариного ведома промежду кошками не вышло, не то быть девкам битыми. Работа легкая и среди другой дворни почетная, только смотри в оба. Ночью хуже — и дух от кошек нехорош, и недовольны они привязью, скулят и мяучат и на ласку не поддаются, а как девка заснет и во сне захрапит, — норовит кошка царапнуть ее за горло, думая, что это мышь. Лежат девки на полу вповалку, семиконечной звездой, ногами к окружности, головами внутрь. Блоха их одолевает без всякой жалости, и бедра и грудь расцарапаны в кровь. Все же хуже двум девкам, Дашке с Палашкой, у которых кошки даже и не кошки, а коты, и хотя по баринову строгому приказу одеты в штаны за выключением хвоста, однако те штаны грызут зубами и пластают ногтями ежечасно, желая от них быть навсегда свободными и поступать, как указывает природа, каковое настрого — без баринового ведома и личного присутствия и участия — воспрещено. Догадались было девки, видя отчаянную лютость тех котов, приносить под подолом в комнату кошек свободных и гулящих, которым это все равно, коты же знакомству рады, — но барин, о том проведав, приказал расписать Дашке с Палашкой несказуемые места соленой розгой, чтобы впредь неповадно было.
Нет, барин Василий Васильевич не самодур, барин — сам великий мученик. Днем легче, ночью беда. Сон его посещает редко и только к утру, в последнем утомлении.
В бариновой спальне кровать, ростом в гору, под расписным навесом с гербом, занавесь тяжелая, сверху — парча, с подбою — струящийся шелк. Одних подушек до двадцати, большие — перьевые, малые — лебяжьего пуху. И все напрасно — сна в той постели нет. Василий Васильевич с вечера до зари сидит в креслах, в мягком неподвижном либо в особом кресле, механическом, в котором можно без усилий качаться, как малому ребенку. Чтобы призвать сон, он читает всегда одну и ту же книгу — Квинта Курция «Жизнь Александра Македонского» на иностранном языке, иногда про себя, а чаще вслух, и, чтобы усилие зря не пропало, велит дворовому человеку Яшке стоять против кресла на виду, и слушать, и не моргать, и стоя не спать, а следить, не пролетит ли мимо барского носа черт под видом мухи, и того черта тотчас же поймать и казнить.