Старое предание (Роман из жизни IX века)
Шрифт:
Бабка помолчала и забормотала тише:
— Меня летяги и кикиморы боятся… Я как топну ногой, домовые сломя голову бегут мне обувку завязывать! Ого!.. Где я ни покажусь, вся нежить трясётся со страху, мары и шишиги прячутся… потому что я сама ведьма!
Доман долго не отзывался, наконец равнодушно молвил:
— А что ты поделаешь, если девка дала обет богам? Никого она знать не хочет.
Яруха засмеялась.
— Э! — вскричала она. — Обещаться-то многие обещаются, а мало ли таких, что от священного огня в храме уходят к тому огню, что в избе горит? Пусть
Доман слушал с возрастающим вниманием.
— Я её сговорю тебе! — пробормотала Яруха.
— Не может это быть! — оживился Доман.
— Может! Мне многое ведомо, — смеялась старуха, — ну, хоть попытаю…
— По гроб будет у тебя хлеб для твоих старых зубов! — обещал Доман.
— Тсс! Да у меня и зубов-то нет, ни единого, — тряслась от смеха ведьма. — Что мне твой хлеб сухой? Я его и не угрызу. Мне молочка надобно, чтоб я могла его размочить, да кусок мясца — это для меня самая подходящая пища… А как поешь, нельзя и не выпить… чтоб крепче соснуть, — только не водицу. Для старых людей она не годится.
— Все у тебя будет, — повторил Доман, — и тулуп на зиму — все… только это не может быть.
Яруха встала с лавки, подошла к постели и морщинистой рукой погладила больного по голове.
— Хочешь, чтобы она твоей была, ты только домой не спеши… Мне многое ведомо…
С этими словами она замурлыкала под нос песенку и из хаты направилась прямо в храм.
Однако внутрь она не вошла, а приподняла край суконной завесы, заглянула, опустила её и села на камень караулить. Знала старуха, что этой дорогой девушки ходят за водой. А пока стала травы рвать, росшие под ногами, и, тщательно разобрав их, связала пучками и сунула в котомку.
Долго она тут просидела, наконец какая-то девушка на вопрос её рассказала, что Диву в тот день Наня послала в сад нарвать трав, которые требовались в храме для венков и окуривания больных. Разузнав, что ей надо было, Яруха к вечеру поплелась в сад, тянувшийся за храмом.
То был клочок поля, огороженный плетнём, куда не всех пускали; вдоль вала, которым он был опоясан, росли ольхи и несколько ив. Посреди сада на грядках зеленели посеянные травы: чебрец, сердечник, синеголовник, девесил и другие. Дива уже собрала всё, что ей велели; сидя на валу, она обрывала сухие листочки, разбирала травы и связывала их пучками. За плетнём показалась Яруха.
— Дочка, — крикнула она, — дай-ка, я тебе помогу.
Девушка равнодушно повернула к ней голову; незваная гостья вошла, села наземь и, склонившись над травами, лежавшими кучей подле неё, быстро и ловко стала перебирать их и связывать.
Сперва она молча разглядывала лицо Дивы, что-то невнятно бормоча.
— Ох, нет! — наконец, сказала она. — Не выжила бы я тут, на Леднице… Теснота, тишина, света белого не видишь, как в клетке…
Дива связывала травы и не откликалась,
— А тут ещё у огня жариться… дым глаза выедает. Жаль мне твоей красы, — уже смелей и живей продолжала старуха. — Изводишь
Девушка, вспыхнув, робко спросила:
— А что же вы во мне видите? Что? Что?
— В тебе? Кое-что вижу… Оно только завязывается… ещё зачинается, — говорила Яруха, — да травке лишь бы пробиться из земли, а уж тут она скоро вырастет…недаром судьба снова сюда Домана занесла! А суженого не минуешь…
При упоминании о Домане Дива встрепенулась, потом опустила голову и принялась поспешно раскладывать травы, но старуха отлично видела, что она их не разбирает, а только хуже путает.
— Знаешь ты сказку о красавице королевне?
Дива, ещё не смея поднять глаза, молча покачала головой, говоря, что не знает, и Яруха повела рассказ:
— Жила-была на свете красавица, дочь короля, и любил её король больше жизни. Чего ни пожелает королевна, всего у неё вдоволь, птичье молоко и то у неё было. Долго ли, коротко ли, а выросла королевна, тут отец стал говорить, что пора ей замуж идти, а королевна и слышать не хочет, так напрямик ему и сказала, что если и выйдет за кого, так за такого, что мудрей да искусней её будет и ей по сердцу придётся.
Вот на дворце королевском, на кровле, повесили золотое колесо, и стали к ней свататься женихи: королевичи приезжали, владыки, кметы, жупаны и князья — все молодцы, как на подбор, один другого дородней и краше… Да куда там! Ей воля милее всего, никто ей не пришёлся по вкусу.
Один чересчур был велик, так она его волотом звала, другой показался мал, его она карлой прозвала, этот больно румян, у того-де в лице ни кровинки, один не в меру умен, другой дурак дураком. Словом, ни один не угодил…
Похаживала королевна по саду, цветики собирала, песенки распевала, над добрыми людьми насмехалась да, подбоченясь. твердила своё, повторяла:
— Ни один меня не возьмёт! Ни один!
Кто б ни приехал, уж она над ним мудровала. Одному велела принести ей живой воды, а ту воду стерёг дракон о семи головах. Пошёл он за водой с золотым кувшином, да и не воротился: сожрал его дракон, один кувшин ко дворцу приплыл.
Другого послала она за золотыми яблоками, что росли на ледяной горе; ехал он, ехал, да и провалился в прорубь, тут и съели его рыбы, только пёрышко от шапки его ко дворцу приплыло.
Третьего отправила королевна звёзд ей на нитку нанизать, чтоб ей бусами на шее носить, взвился он, бедняга, ввысь, тут и разорвали его ястреба, что стерегут небеса, — только красная нитка упала возле дворца. Но вот стал к ней свататься королевич Сила, а был он великий чародей; как увидел он королевну, так и взыграло у него сердце, и молвил он про себя:
— Жизни лишусь, а будет она моя!
Королевна глянула на него, напугалась до смерти, так вся и дрожит, заливается, плачет.
Однако велела ему немедля за море ехать, привезти ей такого зелья, от какого мёртвые оживают, а к тому зелью и приступа нет, растёт оно за горючим огнём, какой и вода не гасит.