Староверы. Сказы вологодские

Вишняков Евгений

Как завизжит, заорет! Дед чуть от страху не помер. Куда хлеб, куда вода полетели. Да и сам как молодой куда глаза глядят побежал-заорал. А это непонятное на голове за шапку держится, упасть не знает в какую сторону.

А дед-то ненароком в сторону соседней деревни побежал. Ну, там люди своими делами занимаются, бабы огороды обихаживают, мужики дом рубят. Вот и смотрят – бежит кто-то вроде одетый, а голова большая, и на два голоса орет. Бабы детей похватали, по домам да баням разбежались, а мужики-то с топорами, да здоровые, собрались в кучку потеснее ну и ждут. Не

любили они чужих-то, да еще таких.

А дед бежит, земля дрожит, лапти трещат, борода развевается, сердце заходится, шапка на глаза съехала, не видит ничего. Ну прямо в мужиков и врезался. Хорошо, бежал быстро, а те соображали туго, заколоть не успели. Но один кулаком куда надо задел. Шапка-то и слетела. А на шапке – смотрят – кот дикий сидит, рысь. Та мохнатая, заячья, вот зверь и спутал. Сам с собаку большую, глаза злые, желтые, шипит, спину выгнул, ярится, уши с кисточками к голове прижал. Тут и мужики испугались – ничего такому не сделаешь даже с топором, юркий, куда прыгнет – непонятно, а в свалке и друг друга насмерть покалечить топорами-то можно. Ну, обратно на сруб и попрыгали, ноги свесили, чтоб кота отпихивать, если напасть надумает. Даже Онисим старый выше всех залез, сам и не помнил потом, как.

А кот посидел, поорал, скучно стало, да и в лес убежал. Ну и мужики спустились. Онисима узнали, конечно же, уважали его староверы. Шапку подняли, отряхнули и в руку сунули, воды напиться дали, и он домой тоже побрел. Сам идет, а ноги трясутся, драную шапку вовсе в полдороге только в руке увидал.

Бросил ее подальше да и домой. На другой уж день успокоился, пошел шапку искать. А в ней уж птицы гнездо свили и яиц накидали. Ну, место заметил, да и оставил шапку им. Не зорить же. Потом уж, через месяц, когда птенцы летать начали, забрал ее, да все равно потерял, когда на него на мху Ржавчина болотная напала.

Куколки

Давным-давно в вологодских лесах жили староверы. И сейчас, конечно, они остались, но уже цивилизованные, за веру ведь на каторгу не гонят, а раньше, конечно, строго было. Жгли себя и деток, лишь бы царским людям в руки не попасть. Летом мужики ходили в болота, мох драть, а бабы огородами занимались. А на зиму мужики на охоту, а бабы да ребятишки в избах сидели, темь темновали. День-то северный короткий, зато ночь длинная. Детишки играли да стариков слушали, а бабы шерсть, лен пряли да кукол из дерева резали.

Много тех кукол было сделано, да мало до наших дней дожило. Собирали да отбирали их государевы люди, не одну тысячу пожгли, как веры христовой попрание да власти царской поругание. А всего и разницы было, что куколки двумя пальцами крест Христов клали.

Вот однажды жена Ваньки Орлова, баба молодая, и сделала куколку осиновую. Сама на сносях была, год уж почти как поженились, вот и вырезАла безделку с пузом бабьим непорожним.

Ванька– то на охоту на всю зиму ушел, за белкой да соболем, а она с матерью его да сестрой младшей осталась. Делать в зиму нечего, вот и вырезала.

А сама не убереглась. От бани до дому в одних катаниках да рубахе льняной по темноте добежала, видно, морозом-то и прохватило. Слегла,

в общем. Да так, что хоть заживо хорони.

Раньше доктора-то только в городах да уездах жили, а к староверам в скиты даже и не думали хаживать. Да и не ждали их, прибили бы. Вера такая уж– Бог дал, Он и взял. Что на роду писано, тому и быть. Ну, народ дикий был, что уж сделаешь. Вот Марья и лежит в горячке. Воды дают, а еды нутро не примает. Ну, слава Богу, пока живая, на печи в тепле, а сама сны видит горячные, бредовые.

Будто бы она в санях за коровой по болоту едет, а лето вокруг, корова-то проваливается, болото дышит, запах угарный пускает, голову кружит, багульник в цвету стоит, а корова мычит страшной мУкой, того гляди сдохнет. А над головой ворОны так и кружат, стоном стонут, надрываются. А навстречу баба страшная огромная встает с зубами железными, ржавыми– Ржавчина болотная. И говорит гулко: – а подай-ка ты мне, Марья, то, что имеешь, но сама не видела!

Догадалась Марья, что та ребеночка будущего требует, и отвечает в бреду смело: – а сама себе роди!

Ржавчина болотная зубами заскрежетала– аж искры пошли, и отвечает: – а тогда я тебя саму заберу!

И как прыгнет через сосенки мелкие, через чарусу глубокую прямо к Марьиным саням! Руки с железными когтями тянет, зубами скрипит, нос кривой чуть в сани не втыкается!

Но и Марья баба крепкая, палкой в нее тычет– бежать-то некуда, болото кругом, да и брюхо мешает. А тут куколка под руку попалась. Которую наяву-то вырезала. Как в бреду с ней лежала, так и схватила. И так удачно попало, что и там, и там куколка-то и пригодилась.

Бросила ее Марья в рожу чуды болотной, ну нос и раскровенила. Та заревела страшно, схватила деревяшку-то резаную и давай ее грызть. Голову сгрызла, руки, ноги, Марья во сне ни жива ни мертва на санях сидит, на Ржавчину смотрит, а та кукле брюхо непраздное грызет, да зубы соскакивают. Злится, рычит, а прокусить не может. Ну, Марья тихонько во сне коровку подогнала, та не спеша сани вытянула, обе и ушли от нечисти не торопясь. Кроме куколки, урону никакого не понесли. Так и сон кончился.

А наутро Марья рожать начала. Долго, трудно, но родила сыночка мужу Ивану. А куколку ту, брюхатую, в руке сжимала. А когда от бремени-то разрешилась, и руку разжала. Та куколка оказалась, да не та. Тоже праздная, без брюха. Вот и думай– то ли Марья так дерево сжала, что ровно его смяла, то ли на самом деле во сне деревянная баба своего ребенка за живого в обмен отдала.

А сынок крепкий родился, ладным вырос, отцу хорошо помогал.

Ходи да оглядывайся

Давным– давно в вологодских лесах да болотах жили староверы раскольники. Голодали, мыкались, но веру свою старую держали. Много им претерпеть за нее пришлось, сколько их померло от болезней лихих да милостей царских. Но ничего, тепрели держались, детки рождались, жили как-то. Но и власти не дремали– за лесами следили да сразу ловили, как кого из них заметят. А заметить просто было– бороды небриты, ногти нерезаны, да и волосы топором рублены– вера им запрещала то, что Богом дано, самим с себя убирать.