Старые годы

Пушкин Александр Сергеевич

— Послушай, старуха, мне жаль тебя, я хочу тебя пристроить!

— Бог пристроит, надежа-государь, а тебе деньги не нужнее нашего. А за милость твою царскую благодарствую. Позволь ножку поцеловать.

И, не ожидая дозволения, старуха почтительно коснулась устами царского сапога и отступила с глубоким благоговением.

— Как хочешь, матушка, а я к тебе буду! — Сказал государь и тронулся в путь.

— Милости просим, солнышко мое! Милости просим!.. На похороны! — сказала старуха вослед государю и пошла своей дорогой.

X

Поздно

ввечеру, когда совсем смеркалось, к дому Лихончихи подкатилась новая царская одноколка, впоследствии единственный любимый экипаж Петра Великого. В доме все двери были отперты, пронзительный холод и сырость обдали гостей. Соседи, приметив, что государь вошел в дом Лихончихи, где с некоторого времени вовсе не видали огня, поспешили кто со свечой, кто с фонарем к старой Авдотье. Но ее уже не было ни дома, ни вне дома. Она переселилась в лучшую обитель.

— Примерная мать! — сказал государь. — Генерал, Бог лишил ее детей, заступим их место!

— Я буду с этим заниматься, ваше величество! Позвольте мне принимать похороны на мой кошт!

— Пополам, генерал! — отвечал государь, крепко сжав руку верного своего слуги. — Мы и проводим ее на могилу детей и первые бросим землю на гроб доброй матери.

1840

СПРАВКА ОБ АВТОРЕ

ИСТОЧНИК ТЕКСТА

Нестор Васильевич Кукольник

Сержант Иван Иванович Иванов, или Все заодно

Исторический рассказ

I. ВСТУПЛЕНИЕ

Недалеко от провинциального города Костромы, почти по соседству с Татарскою слободою, на небольшой возвышенности, стоял барский двор вдовы Ландышевой; несколько повозок и привязанные к ним лошади не оставляли никакого сомнения, что у Варвары Сергеевны гости, а по опрятному виду и лошадей, и повозок, и сбруи можно было заключить безошибочно, что гости из города высокого ранга, потому что между разного рода рыдванами была и карета! В Костроме — карета! И когда? В начале XVIII столетия! Неудивительно, что у самых ворот стояла толпа зевак обоего пола из большой соседней вотчины Варвары Сергеевны да из Татарской слободы.

— Знать, Ерема, сам воевода в этой избе приехал, — сказал Иван, высокий и статный парень в дешевом, но опрятном кафтане.

— Видишь, — отвечал Ерема, указывая на карету, — и окна в избе поотворяли, стало быть, проветривают.

— Вестимо, проветривают! А что, Ерема, когда бы нам с Домной в воскресенье да к венцу на таком диве поехать!

— Видишь, выдумал! Воевода — полковник, так ему и по чину в такой повозке ездить. А ты и в санях доедешь!

— Лишь бы только доехать. Что-то барыня скажет? Вот мы и теперь с Домной пришли позволенья просить. Ан тут гостей нанесло из города! Станет она с холопьями толковать.

— Ну, так

завтра!

— Не ровен час, Ерема. Как барич дома, да не спит, так к барыне приступу нет. Надо так уноровить, чтобы барич с татарами псов гонял по полю, али чтобы по Волге дичь стрелял с дядькой, али чтобы, где ни есть, к девушкам приставал. А так еще, чего доброго, наткнешься на беду.

— Да, шутник барич, нечего сказать.

— Хорош шутник! Третью невесту от Андрюшки во двор оттягал. Дитя, говорит барыня; борони Бог от такого дитяти!

В это самое время на небольшом коне подъехал молодой человек лет осемнадцати. Он был одет в короткий полушубок тонкого синего сукна с бобровой опушкой, на голове — соболья шапочка с кутасиком, как тогда носили дворянские дети. За ним на огромном донкихотовском Россинанте во весь галоп скакал Ефремыч, дядька Ландышева. И руки, и ноги, болтаясь, показывали, как он спешил за дорогим питомцем. Наконец несколько человек верховых(так и назывались) заключали поезд. Володя наскакал на толпу и кричал, размахивая плетью: «Раздавлю, раздайся!» Бедные зрители разбежались, один только Иван, схватив за руку дорогую свою Домну, посторонился с дороги и не бежал от наездника дальше. Володя грозно посмотрел на смелого холопа, на Домну и вскрикнул:

— Тьфу ты, черт, какая хорошенькая!

В одно мгновение соскочил с лошади, подал уздцы Ивану и сказал, не глядя на него:

— Держи, болван! Из чьей ты волости, красавица?

— А вон из Кудиновки, — отвечала девушка, покраснев по уши.

— Из нашей волости! Да как же я про тебя ничего не знал? Видишь ты, старый черт! Что ты, верно, для себя ее прятал?!

Это обращение относилось к Ефремычу. С трудом удержав сухопарого, вислоухого своего коня, Ефремыч отвечал почтительно:

— Володимер Степаныч, а Володимер Степаныч! Того… Ведь всех не усмотришь!

— Знаю я тебя, старый кот! Сам ты лакомка. Мало тебе, что ли, после барина остается? Как тебя зовут, душка? — спросил он девушку.

— Домной, — отвечала она и заплакала.

— Ну, так поцелуй меня, — сказал Володя, схватив ее за обе руки.

— Не замай! — закричал Иван вне себя от ревности и гнева и оттолкнул Володю так небрежно, что тот не устоял на ногах и покатился под ноги Россинанту. Ужас сделался общим. Ефремыч и верховые спешились и бросились на Ивана. Несчастный понял свое преступление и молча позволил связать себя.

— Ведите его на конюшню, озорника! Вот я его! Домну, Ефремыч, в чулочницы! Слышь, сейчас в чулочницы. Я с нею управлюсь по-своему!

Пока Ефремыч приводил в исполнение приказание Володи, из ворот высыпало более ста слуг разного рода и звания, все кричали хором:

— Володимер Степаныч, маменька кличет.

— Скажи: некогда, — отвечал грубо Володя, — а коли нужно, пускай придет на конюшню. У меня свое дело!

Слуги безмолвно стояли, не решаясь противоречить Володе. Один только шут домовой, карлик Кирилло, осмелился подойти к нему и жалобно доложить: