Старые раны
Шрифт:
Над Жу склонился один из выродков и принялся что-то говорить. Жу с трудом оторвала глаза от Викты и проговорила несколько тихих слов, потонувших в ответной тарабарщине. Вновь стрельнула глазами в сторону нитсири, которая обливалась потом от страха, и закатала рукава, обнажая запястья. У псоглавца отвалилась челюсть, он вскочил и закричал что-то остальным. Сталь убралась прочь, но Викта чувствовала себя еще хуже — казалось, если бы выродок начал ее резать, она бы испугалась не меньше.
Теперь вся дюжина столпилась вокруг Жу,
Подальше от места судилища.
Они сошлись над ней, как скалы, закрыв свет от костра широкими плечами. Викту всю передернуло от резко заметавшегося сердца и осознания подступающего рока, но ремни когтями впились в ее запястья — держали крепче рук палача. Псоглавцы грохотали над ней, на нее пальцами, размахивая руками. Викта не понимала ни единого слова, но вздрагивала каждый раз, когда глаза выродков опускались на нее, а пальцы на рукоятях топоров и копий сжимались все сильней.
Тут псоглавец со снежно белыми волосами резко подошел к ней — Викта зажмурилась до белых искорок, вся сжалась в комочек и чуть не потеряла сознание от страха. Между ног сразу стало тепло, мокро и очень обидно.
Долго ничего не происходило, никто не трогал ее.
Викта ничего не понимала — ни один не коснулся ее даже пальцем. Вместо этого они отступили, от омерзения сплевывая на землю. Быстро похватали вещи, побросали в реку все лишнее и скрылись между деревьями, словно их и не было вовсе.
…
Жу сделала пару нетвердых шагов за ними, но задержалась и какое-то время стояла, глядя на униженную Викту, и молчала. Потом разжала кулачок — на ладони сверкал философский камень.
Ее камень, ее драгоценность! — псоглавка ухмылялась, ее глаза пели в свете пламени и отчаяния нитсири.
«Хочешь его?» — спросила она одним взглядом.
Викта очень хотела. До припадка, до истерики, до дрожи во всем теле. С удовольствием сейчас бы упала на колени перед этой тупой шавкой и вылизала ее ботинок — все что угодно, лишь бы получить свою драгоценность обратно. Могла бы, если бы не тряпка во рту и не ремни.
«Развяжи меня, Жу? Помнишь, как я бросилась за тобой к краю обрыва?» — спросила Викта мычанием и слезами.
«Помню», — ответили ее глаза. — А еще я помню, как ты резала мне руки, чтобы накормить эту проклятую вещицу. И спасла меня ты только для того, чтобы я была бурдюком с кровью».
«Нет, нет, Жу!» — плакала она, но сама в глубине души понимала, что это правда, и чем больше она лжет, тем сильнее натягиваются ремни на ее шее.
Скажи правду. Очень
Так бы поступила истинная абель, а не трясущаяся кошечка, запутавшаяся в своем поводке и полуживая от страха. Теперь мяуч сколько влезет, дурочка. Раньше надо было резать и колоть. Либо ты, либо она — вот непреложный закон Леса. Ты выбрала.
А вот теперь настал ее черед выбирать. Какая участь ждет преступницу и ведьму?
«Да, — кивнула псоглавка. — Теперь ты все понимаешь».
Повернулась и швырнула философский камень в кострище. Подошла к полуобезумевшей от отчаяния нитсири, харкнула ей в лицо и бросилась догонять своих. Ее уже кликали.
* * *
Как же холодно! Вернуться?.. Нет! Только вперед, позади ничего, кроме глупых сожалений. Оно все еще за спиной? Не обернуться — слишком страшно вертеть головой. А вдруг Оно все еще там?!
Он точно видел, как что-то прыгало с ветки на ветку, прежде чем ринулся бежать со всех ног. Что это было, Сеншес?! Тварь точно с неба свалилась. Сарет не мог точно описать, что он видел, но стоило ему отойти от пепелища чуть подальше, как краем глаза он заметил, как нечто черное бросилось к нему. Тогда сердце его забилось вдесятеро быстрей, а ноги сами понесли его прочь — прошибая горячим дыханием мороз, утопая в сугробах по колено. И он бежал, слушая набат в ушах, и чувствовал, как Оно прется через подлесок по его душу. Сеншес, быстрее!
Но холод не ушел надолго, скоро он вернулся. О, да — он никогда не оставлял его скучать одного.
Сколько он еще продержится? Сто шагов, двести? Хоть бы чего намотать на ноги, это же кошмар! Они уже красные, дальше уже начнут синеть. Нет, ничего не было. Летом, еще куда ни шло, и комаров пережить можно. Но зимой проваливаться в сугробы с болтающимися между ног причиндалами. Ахахаха, сам бы смеялся, не будь он в собственной шкуре, не будь этого, преследующего его по пятам.
Здесь он упадет, нет? Он несся вскачь по сугробам, чтобы забраться подальше от пепелища, скрыться в чаще, понадеявшись, что потеряется там. Не хотелось сдаваться сразу, умирать так близко от стоянки, да еще и в зубах какой-то жуткой твари. Подальше, еще немного дальше! У него ничего не осталось, кроме ошметков гордости, а ее он так просто не уступит — пусть эта чертова Тайга знает с кем связалась! Он так просто не рухнет с головой в сугроб и не свернется калачиком, предоставив снегу облепить его, как крем пирожное — на закуску чудищу. Сеншес, жрать-то как хочется… И одеяло. Что угодно отдал бы за простое одеяло. Ничего не надо. Ни золота, ни дворцов, ни женщин, ни философских камней. Одеяло ему! И костер. Можно даже без костра, но одеяло. Нет! Нет, беги, дурак, там же смерть за спиной! Какое же к Сеншесу тебе одеяло?! Не будет тебе никакого одеяла. Откуда здесь в самой утробе Дикой Тайги ты найдешь одеяло?!