Старый букварь
Шрифт:
Гудит в трубе огонь, винтовочными выстрелами потрескивают в печи березовые поленья. Искры выбиваются сквозь щель чугунной дверцы. Малыши сидят у печи, неживые.
— Митьке, моему подручному, Митрею, второму номеру, не терпится. Мал ещё — дёргается возле меня, к ружью порывается. Вот-вот выдаст себя. Я его одной ногой — толк. Цыц, мол, нишкни! Ружьё у нас одно на двоих. Длинное ружье цельных два метра в нём. "Петеэром" называется — противотанковое, значит. Весом на пуд.
А стреляет пулями всего в перчину величиной. Зато перчина та горькая. Ой, какая горькая! Оставляет она в толстой
Дед Матвей стукнул железной дверцей, подбросил в печь несколько поленьев. Закрыл печь, ещё и раскалённую ручку повернул, чтобы завёртка за уступ зашла. И как ему не печёт! Даже не моргнул глазом от жара!
— Лежим это мы, приглядываемся, а паровоз уже как на ладони — вот он. Теперь самое главное — момент поймать. Прилаживаюсь я к ружью, беру чёрное брюхо на мушку. Подловил и — щёлк! Тут все тебе, значит, и дела…
Сказал и вроде уходить собрался. Как же так: на самом интересном остановиться! Дед Матвей понял ребят, добавил:
— Дела какие?.. В плечо только толкнуло очень. А так ничего: пар из котла в небо ударил, колёса осатанело завизжали тормозами. И гудок зачем-то засвистел…
— А дальше что? — испугались дети, видя, что старик ищет шапку, на тулуп глянул.
— Дальше что? Ясное дело, догадаться не трудно: пар валит в небо, застил весь эшелон, паровоз остановился. На платформах стрельба поднялась. Кто куда попало пуляет, без разбору.
— А вы с Митькой?
— Мы с ним уже далеко, аж за Карнауховскими соснами, на лыжах только пятками замелькали…
Накинул тулуп, шапку в руки взял. Сказал на прощанье:
— Мне пора.
И ушёл, озадачив своих "студентов". Как же так: рассказывает про ту, старую, "первую ерманскую", войну, а петеэры вплёл. Какие же тогда могли быть противотанковые ружья? И потом: как мог Митька, иначе — Митрей, Митруха, их хороший знакомый да обыкновенный пятиклассник, что только прошлой зимой ездил со всеми учениками на занятия в Иволжино, быть в ту, "первую ерманскую", подручным — вторым номером, если он и родился после неё-то, войны? Ясное дело: заливал чего-то дед. "Конспирацию" наводил, да ребята охотно прощали ему такую неправду.
Теперь большую часть своей жизни ребята проводили в дедовой школе. Только ночевать расходились по домам. И в те дни, когда дед Матвей не приходил, еду готовила Надежда Фёдоровна. Малыши помогали ей. Девочки мыли картошку, мальчики приносили дрова, следили, чтобы не погасло в печке. Сядут кружком, подбрасывают поленца. Как дед Матвей. Слушают волшебное гудение огня.
Сочится, пенится на пилёном срезе бревна сок; посвистывают синие хвостики пламени, живительный дух тепла расходится по горнице. Котёнок выгревается на лежанке. Потянется передними лапами, зевнёт, показав белые зёрнышки клыков, положит голову подбородком на тёплое. Спит себе беспробудно.
И когда все подзаправятся хорошенько, той же картошкой в мундирах, с салом, с луком, с солью и хлебом, начинается самоподготовка. Ребята решают задачи, выполняют грамматические
В один из таких дней школьники попросили свою учительницу показать дедов букварь. У ребят были свои буквари, по которым они учились в школе раньше, пройденные буквари, которые они уже, почитай, знали наизусть. А вот букварь деда Матвея, старый букварь, самый первый наш букварь, по которому пальцем водил ещё старик, букварь, с которого отсчёт нового времени начался, не смотрели от начала до конца.
Ученики сели вокруг Надежды Фёдоровны, притихли, как на уроке. Даже сёстры-близнята — Люба и Люся Назаровы — не перешёптываются, как обычно. Павлушка Маленкин не болтает ногами под скамейкой, не шмыгает носом. Смотрят — и перед ними открываются страницы истории. Как жизнь наша начиналась, из чего она пошла: рабочий, бьющий молотом по наковальне — искры звёздочками летят; крестьянин в лаптях серпом рожь кладёт; заводы дымными трубами в небо устремились; красноармеец с метлой, метущей толстых клопов в чёрных фраках, на островерхом шлеме — красная звезда; клопы в чёрных фраках толстопузые, горбоносые, клыки алчно скалят и летят в пропасть, сметаемые красноармейской метлой!
Осторожно листают старый букварь дети, как реликвию перелистывают. И перед ними оживает то далёкое прошлое, когда их ещё и на свете не было, когда родители были маленькими, вот как они сейчас.
Деды старые в бородах, старушки в платочках за партами, за букварями при керосиновой лампе; старик в наушниках; первая лампочка в избе с расходящимися лучами…
— А что такое ликбез? — прочёл Федя в букваре незнакомое слово.
Надежда Фёдоровна немного замешкалась. И если бы ученики были повнимательней, они бы заметили, что учительнице не хотелось ворошить прошлое, но она поправила на переносице пенсне, объяснила коротко:
— То время было такое. После царя, когда неграмотных оказалось больше, чем грамотных. Вот мы и занимались ликвидацией безграмотности. Ликбезом, значит. Сокращённо.
Задумалась, спрятав глаза глубоко под стёклышками пенсне. Наверное, прошлое своё вспомнила. Не знали, конечно, дети, что Надежда Фёдоровна вспомнила, сколько их, малых, несмышлёных, и старых, седобородых, от первой буквы "А" до последней "Я" провела по этому букварю…
— И дед Матвей учился по этому букварю? — перебили её мысли дети.
— Учился, да не доучился! — выговорила она строго и недовольно. Тут же добавила мягче: — Поленился просто, теперь-то жалеет, до сих пор кое-кому прямо в глаза смотреть не может. Вечную вину свою несёт тяжело.
Подняла голову, посмотрела куда-то мимо бревенчатых стен.
— А ведь способным был. Учителем мог бы стать.
В Беловодах дети и не считали деда Матвея иначе, как своим учителем. Выходит, он им не учитель, вернее, не совсем учитель. То есть учитель, но не такой, как надо. А всё ведь из-за того же простого букваря, который не смог одолеть за свою жизнь старый.