Старый дом (сборник)

Красильников Геннадий Дмитриевич

— У Макара, сердешного, все свое было, по чужим не ходил… Знаю, вам дай — концов потом не отыщешь. Руками отдашь — ногами поищешь. Чужое-то добро не жалко!

Олексану стало стыдно за мать. Опять она плачется!

— Мама! Ведь люди добром просят.

В голосе сына был упрек, но Зоя услышала и другое: это был голос хозяина.

— Мама, инструменты зря будут в амбаре лежать, заржавеют. Пусть лучше люди попользуются! Вернут же!

Зоя замолчала, обиженно поджала губы. Олексану стало жаль ее, но тут же решил: уступать нельзя. Пройдя в амбар, вынес плотникам

нужные инструменты.

— Кончите работу, принесите.

После этого Зоя уже ни в чем не перечила сыну. Олексан унес в свою бригаду множество разных ключей, тисков, сверл и зубил (чего только не было у Макара!). Мать видела это, вздыхала и — молчала. Пусть, думала она, лучше так, зато он уже не уйдет из дома. А потом все встанет на свое место.

Олексан ждал, что мать станет упрекать его, и удивился, когда она промолчала.

Сабиту инструменты понравились.

— Валла, Аликсан, хорошо сделал! Нам они здорово пригодятся. Твой отец, видно, был большой мастер?

— Да, он работать умел, — коротко ответил Олексан. — Все, что у нас дома есть, он сам сделал.

В его словах была гордость за отца. Олексан не мог не признать, что отец умел работать.

Глава XX

Дни проходили, подобно легким облачкам на небе. На полях, где весной пахала бригада, буйно поднялись хлеба. Возвращаясь с работы, Олексан часто сворачивал туда, где зеленели посевы. Наклонившись, полоскал руки в мягкой, шелковистой зелени, как в чистой прохладной воде. "Ого, в трубочку пошла, скоро заколосится! — радовался Олексан. — Вот здесь как раз я пахал. Ну да, вон там своротил старый пень… Мои хлеба!"

А потом долго не было дождей. Иссушенная ветрами и солнцем земля потрескалась, трава выгорела, хрустела, крошась, под ногами. По вечерам в конторе собирались люди, с надеждой посматривали на барометр. Но стрелка как вкопанная стояла на "сухо, без перемен"… Галя несколько раз на дню звонила в МТС: "Какую сводку передавали По радио?" — и, услышав далекий голос диспетчера: "Облачность без осадков", бросала трубку.

Однажды Сабит, придя на квартиру, увидел расстроенную Галю и хитровато улыбнулся.

— Ай-вай, агроном, Галя-ханум! Совсем недавно звонил самому аллаху, срочно две тучки послать просил. Аллах сказал, обязательно будут!

Посмеиваясь про себя, Сабит вышел во двор. Под навесом сидел Петыр-агай, морщась, тер колени.

— Сынок, ты нынче в ночь идешь? Плащ с собой бери…

— Зачем, Петыр-агай? — удивился Сабит.

— Должно, дождь будет.

Сабит недоверчиво посмотрел на деда. С Галей, конечно, можно и пошутить, уж очень переживает девушка. А тут старый человек говорит.

— Петыр-агай, разве ты купил барометр?

— Хм, "барометр"! Поживи с моё, сам барометром станешь. Я вот сегодня даже за почтой не мог сходить, ноги болят. Перед ненастьем. И солнце утром взошло красное. А ночью, заметил, как звездочки мигали? То-то и оно. К дождю это, так и знай, парень!

Сабиту понравилась "сводка" деда. Удивился про себя: "Валла, если долго жить, сколько можно узнать".

И

впрямь, после обеда с запада потянулись тучи, заволокли небо, а под вечер хлынул дождь. Настоящий ливень — лил как из ведра, с веселыми перекатами грома. Бабушка Одок прикрыла передником самовар, закрыла печную трубу, при каждом ударе грома мелко крестилась. А дед часто подходил к окну, смотрел во двор, удовлетворенно отмечал: "На воде пузыри — гость надолго!"

Андрей Мошков, скинув рубаху, босиком плясал под дождем. Из-под ног фонтаном летели брызги, струйки воды стекали по лицу, по крепкому загорелому телу, а он, хлопая себя по мокрым коленям, смеялся и кричал:

— Эге-ге-гей, даешь!

По канавам, до краев полным водой, засучив штанишки, бегали пацаны и пронзительно верещали:

Дождик, дождик, гуще, Я поеду пуще!..

Яркая радуга повисла над Акагуртом. Бабушка Одок рассказала, что радуга своим серебряным ковшиком набирает воду, и кто увидит тот ковшик, — будет на всю жизнь счастливым.

А Петыр-агай теперь неизмеримо вырос в глазах Сабита. Стал он и сам примечать восход солнца, ночью часто посматривал на небо: что там поделывают звезды? Они, конечно, были на своих местах и дружески подмигивали Сабиту. Эх, если бы они все враз замигали, тогда бы Сабит первый узнал: сегодня будет дождь!

После дождя встряхнулась, словно проснувшись от тяжелого сна, Зоя. Опомнилась, ахнула: "Что же это такое со мной? Макара нет, а жить-то все равно надо. Сама недогляжу — все развалится, прахом пойдет. Нет, рановато сидеть сложа руки, смерти ждать. Смерть — она хоть и придет, да не так-то скоро!.."

Зоя прошла в огород, бережно подправила кустики картошки, поваленные ветром и дождем. Заметила, что на огуречной грядке побывали соседские куры, в сердцах плюнула:

— Ах, шелудивые! Свернула бы вам головы!

В саду поднялась поникшая от жары зелень, деловито гудели уцелевшие от болезни пчелы, торопливо очищали свои жилища от разного мусора, наращивали соты: опустошила семьи страшная отрава, а жить все-таки надо, готовиться надо к холодной зиме!

Во дворе по-прежнему квохчут куры, мычит корова, поджидая добрую хозяйку. Слушая эти милые сердцу звуки, Зоя чувствовала, как в душе ее просыпалось старое: "Пока жива, в доме хозяйка я! Никому, кроме меня, хозяйство не нужно. Олексан этого не понимает, — пока не скажешь, сам ни за что не возьмется. Не болит у него сердце за свое добро…"

С огорода она увидела в окошке спину Олексана. Сидит за столом, что-то пишет или просто так сидит, устало задумавшись.

— Олексан, сынок, ты бы помог мне тут. Не поспеваю я одна-то.

— Ладно, сейчас только вот допишу…

Вскоре он показался на крыльце.

— Ну, где помочь?

— Крыша на амбаре совсем прохудилась, в дождь вода, как сквозь сито, льется. Досточками бы забить, на сарае есть… Отец-то все собирался починить… — Голос у нее ласковый, печальный, к Олексану иначе не обращается — только "сынок, сыночек".