Старый патагонский экспресс
Шрифт:
Я с большой тревогой размышлял о Никарагуа еще за несколько месяцев до отправления из Бостона, когда прочел в газетах, что партизанская война (частично связанная с восстанием индейцев) распространилась от Манагуа на многие окрестности. Помнится, тогда я безуспешно задавался вопросом: с какой стати все эти окрестности оказались аккурат на пути моего предполагаемого маршрута через эту страну? Обычно я составляю маршрут путешествия, не пользуясь подсказками газет. Вооружившись как можно более подробными картами, путеводителями и железнодорожными расписаниями, я изучаю предстоящий маршрут и прикидываю, каким образом лучше всего делать пересадки с поезда на поезд. Я никогда не стараюсь выяснить, какие там отели и есть ли они вообще. Для меня главным является то, что любой город, если он удостоен обозначения на карте, достоин и того, чтоб в нем побывать. Хотя и здесь меня подстерегают необъяснимые странности: Закапа на карте есть, а Санта-Аны — нет, но такие маленькие открытия только придают прелесть путешествию. Мне приходилось слышать, что Никарагуа является центральноамериканским эквивалентом Афганистану, но, кроме этого туманного суждения да исторического факта, что с 1855 по 1857 год
На всем пути через Мексику, Гватемалу и Сальвадор я покупал эти газеты в надежде разобраться в том, что происходит в Никарагуа. Новости были день ото дня хуже, и, судя по всему, приходилось ждать еще худшего. Заголовок на первой полосе: «Партизаны напали на полицейский участок» — сменялся на следующий день заголовком: «Сомоса установил комендантский час». За этим появилось: «Партизаны ограбили банк» — я всегда с особенным вниманием перевожу заголовки — и: «Сомоса правит твердой рукой». В Санта-Ане я прочитал: «Партизаны застрелили десять человек». В Сан-Сальвадоре — «Сомоса арестовал 200 мятежников, индейцы взялись за оружие». Позднее я прочитал: «В Никарагуа перемирие», но как раз перед отъездом из Сан-Сальвадора в газете La Prensaв колонке новостей появилось сообщение: «Партизаны закупили у Штатов оружие на 5 млн. долларов». При этом президент Картер хранит безукоризненный нейтралитет к событиям в Никарагуа, хотя никто в США не скрывает надежды, что рано или поздно Сомосу наконец-то скинут. Это, конечно, была благочестивая надежда, однако мне от нее не было ни тепло ни холодно. К концу февраля долгожданная революция так и оставалась долгожданной, там все еще повторялись случаи массовой резни, а Сомоса пребывал у власти. Судя по всему, он собирался благополучно просидеть на своем месте по меньшей мере еще лет сорок или же, на худой конец, передать бразды правления (в случае Никарагуа это были в основном орудия пытки) своему сыну. Перспектива оказаться в Никарагуа стала волновать меня не на шутку. Я решил, что отправлюсь на границу и проведу разведку. Потолкую с людьми. Если новости окажутся плохими, то воспользуюсь окружным путем, не въезжая в эту страну. И вот я сел на поезд до Кутуко, чтобы разузнать, что творится в Никарагуа. Это напоминало мне поход к стоматологу: когда ты плетешься туда, горячо уповая на то, что кабинет вдруг окажется закрытым по случаю острого прострела у бедняги врача. Увы, моя надежда насчет стоматолога так и не сбылась ни разу в жизни в отличие от Никарагуа.
— Вы не можете попасть в Никарагуа, — заверил меня сальвадорец, охранявший границу у будки паромной переправы. (Интересно, существует ли в мире более загаженное место и мрачный вид, чем залив Фонсека?) — Граница закрыта. Военные вышлют вас обратно.
Это было лучше, чем отмена смертной казни. С меня совершенно снималась ответственность за то, что я не пересеку Никарагуа. Я вернулся в Сан-Сальвадор. Я выбрал в отеле другую комнату, где уж точно не могли водиться крысы. Но я не мог сделать больше ничего, находясь в Сан-Сальвадоре. Я прочел лекцию на тему, родившуюся у меня в поезде до Тапачулы: «Малоизвестные произведения известных американских авторов — „Простофиля Вильсон“, „Дневник Сатаны“, „Дикие пальмы“». Я осмотрел университет (и никто не смог мне объяснить, откуда в университете в стране с диктатурой правого толка может взяться фреска с портретами Маркса, Энгельса и Ленина?). У меня оставался еще один день, и я решил еще раз съездить на поезде в Кутуко, чтобы принять окончательное решение.
По предыдущей поездке я уже знал, что задолго до Сан-Мигеля, то есть на протяжении трех четвертей пути до Кутуко, это будет на редкость неинтересное путешествие. Как и в прошлый раз, состав имел всего два вагона, в которых набралось от силы двадцать пять пассажиров. Пока мы ждали, когда подадут поезд и нас пустят на платформу, я попытался расспросить людей, куда они едут. Все сказали: в Сан-Винченте. Сегодня в Сан-Винченте ярмарка. А Сан-Винченте хорошее место? Да, очень. Тогда я решил сойти с поезда в Сан-Винченте.
На свете нет двух совершенно одинаковых поездов. Вот и сальвадорские поезда, хотя такие же изношенные, как гватемальские, совершенно друг на друга не похожи. Возможно, ими владеют одни и те же компании, но поезда абсолютно разные. Я убедился на собственном опыте: один поезд нельзя даже отдаленно сравнивать с другим. Да, поезд «Ярочо» нес на себе отпечаток компании «The Golden Blowpipe», но его неповторимость определяли не только страна и фамилия владельца, но еще и местность, по которой проложен маршрут. Уникальность местного поезда до Кутуко бросалась в глаза, как только я поднялся в вагон. На платформе меня встречал тот же мрачный низкорослый человек, который забрал у меня билет в день приезда. Он был все в тех же спортивных шортах, из кобуры торчал старый револьвер, и несколько патронов блестело в старом патронташе. Я искренне надеялся, что ему не вздумается стрелять из этого оружия, потому что не сомневался: револьвер взорвется у него под носом и он погибнет не от пули, а от осколков. Он проверил мой билет, состав остановился у платформы, и я поднялся в вагон. Там не нашлось ни одного целого сиденья. Отовсюду торчали пучки конского волоса, и откинуться на спинку кресла было настоящей пыткой.
— Да уж, удобными эти сиденья никак не назовешь, — извиняющимся тоном произнес сальвадорец по другую сторону прохода. Он пнул кресло напротив себя и добавил: — Но они все еще крепкие — взгляните, даже не шатаются. Хотя, конечно, все порванные и грязные. Следовало бы их починить.
— Так почему их не чинят? — спросил я.
— Потому
— Если их починят, все будут ездить на поезде.
— Верно, — кивнул он. — Но тогда в поезде будет не протолкнуться.
Я предпочел согласиться с ним, и не потому, что он меня убедил, а потому, что давно устал читать нотации о необходимости содержать вещи в порядке. Центральная Америка страдала от повальной бесхозяйственности. Представьте себе, будто Новая Англия лежит в руинах и власть в таких местах, как Род-Айленд или Коннектикут, захватили генералы с замашками маньяков и продажные полицейские. Они установили жестокую тиранию и насаждают совершенно дикий национализм. Нет ничего удивительного в том, что такие магнаты, как Вандербильт, или корпорации с имперскими амбициями — та же «Юнайтед фрут компани» — воспринимают их как дегенерировавшие штаты и пытаются наложить на них свою лапу, чтобы править ими. К тому же сделать это довольно просто. Вот только ни от магнатов, ни от больших корпораций не приходится ждать соблюдения моральных принципов, проявления сочувствия или хотя бы соблюдения законности, чтобы жизнь в этих местах постепенно наладилась. Они действуют исключительно в интересах собственной выгоды, и они еще хуже, чем колонизаторы прежних лет, — они были рэкетирами и рэкетирами остались, только еще более жестокими и наглыми. Лишенные закона страны, измученные нищетой и неравенством, ожесточаются все сильнее. Тот же Сальвадор мог бы стать раем на земле, однако об этом не приходится и мечтать. Футбол — самый примитивный и грубый вид спорта — стал в этих странах доступным способом излить отчаяние, когда болельщики хотя бы ненадолго привлекают к себе внимание. И в ответ на все упреки они отвечают одно: мы и так живем, как собаки, так не мешайте нам развлекаться. В итоге футбол становится не футболом, церковь — не церковью, а этот поезд — не похож ни на что, виденное мной прежде. Задолго до того времени, как он пришел в столь ветхое состояние, любая уважающая себя компания десять раз собрала бы страховые деньги и вложила бы их в обновление дорог и подвижного состава, как это сделали в Индии. Но здесь был Сальвадор, а не Индия. И действительно, в Индии даже в самом глухом штате, где-нибудь в Западном Бенгале, пассажиры умерли бы со смеху, увидев эту жалкую пародию на поезд.
Но права и другая ходячая истина: только из окна самого ужасного поезда можно увидеть самые прекрасные в мире пейзажи. Самые скоростные поезда — поезда-пули в Японии, «Голубой поезд» от Парижа до Канн, «Летучий шотландец» — все это игрушки, забава для скучающих горожан, и не более, — ведь такая скорость неизбежно вытесняет удовольствие от самого путешествия. Зато местный поезд до Кутуко пусть с трудом, но преодолевает несравненные ландшафты. Если вас не пугает проводник с допотопным револьвером на поясе, грязные вагоны и колючие сиденья, в награду вы получите самые великолепные виды, какие только существуют к югу от Массачусетса. А по тому, что поезд тащится еле-еле, можно легко вообразить себе, будто Сальвадор ничуть не меньше Техаса. И все это благодаря изношенному локомотиву и постоянным остановкам: до Сан-Винченте всего сорок миль, но на них у нас ушло три с половиной часа.
Однако и здесь необходимо терпение, чтобы дождаться начала спектакля.
На первый взгляд Сальвадор произвел на меня впечатление ухоженной, плодородной и процветающей страны, по крайней мере, его западная часть. Но стоило мне оказаться к востоку от столицы, на другом конце страны, и снова передо мной открылась картина разрухи и запустения. Ее граница пролегала между территорией железнодорожного вокзала и трущобой на восточной окраине Сан-Сальвадора. На протяжении целого часа мы пересекали это скопление тесных уродливых лачуг: глина и бамбук, картон и рейки, жесть и кирпичи, и крыши, заваленные чем попало, лишь бы потяжелее — ведь ни в картон, ни в глину не вгонишь гвозди. И уж какой только хлам не был использован на сооружение этих крыш! Например, на одной лачуге я разглядел: ржавую швейную машинку, чугунную печку в разобранном виде, шесть покрышек от колес, кирпичи, тазики, камни. А на соседней красовались старый ободранный диван, толстый древесный сук и большие камни. Лачуги жались одна к другой, ступенями спускаясь со склона горы, и подступали к самой железной дороге. Ни о каких украшениях здесь не могло быть и речи — разве что где-то взгляд натыкался на икону. Вместо ярких красок тут и там висели лохмотья, повешенные на просушку. Эта страна — крупнейший экспортер кофе. Кофе всегда стоил очень дорого. Но эти люди жили в буквальном смысле слова как собаки, а их собакам пришлось спуститься на ступеньку ниже, стать совершенно прибитыми тварями, не способными даже залаять и лишь униженно молящими подачку, которую можно утащить в пыльные кусты к своим тощим щенкам. Чтобы выжить, собакам пришлось стать трупоедами и могильщиками, самыми паршивыми и презираемыми созданиями в этом кошмаре. В это время поезд так замедлил ход и в нем было так мало пассажиров, что дети из лачуг свободно забирались в вагоны и с визгом носились по проходу, прыгая с сиденья на сиденье, чтобы вывалиться гурьбой обратно наружу на следующем повороте.
Если бы эти дети трущоб задержались в вагоне всего на десять минут, то попали бы в поля, где растут деревья, благоухают цветы и поют птицы. Но их совершенно не интересовала сельская идиллия. То ли им строго-настрого запретили туда соваться, то ли они подчинялись какому-то пещерному инстинкту и считали свои трущобы единственно безопасным местом, не рискуя пересекать его границы. Собственно, так оно и было, и за пределами трущоб их мог обидеть каждый: полисмен, землевладелец, налоговый инспектор. Лохмотья были их отличительной чертой, по которой любой желающий мог распознать в них жертву и унизить. Итак, трущобы в Центральной Америке весьма многолюдны и активны в дневное время и обязательно имеют четко обозначенную границу либо в виде ручья или реки, либо в виде автомобильной или железной дороги. Ровно за этой физической границей трущобы кончаются и уступают место джунглям или сельскохозяйственным угодьям. В данном случае трущобы граничили с кофейной плантацией, и логично было предположить, что увиденные мной только что бесправные люди были сборщиками кофе. Как мне удалось узнать позднее, расценки за их труд не имеют ничего общего с колебаниями цен на кофе.