Стать человеком - Часть 1

Тропинин Кирилл

При этом Перелесов обладал невероятным апломбом относительно собственной гениальности. Достаточно сказать, что из великих поэтов прошлого он признавал только Бодлера и Верлена и, подозреваю, лишь потому, что ему нравилось эффектное слово - декаданс. А вот солнце русской поэзии - Александр Сергеевич Пушкин слыл у него за простака и провинциала.

Общественное мнение мало влияло на его жизненные позиции. Он всерьез полагал, что в поэзии по-настоящему понимает только он. Ну, может ещё пара достойных людей, о которых ему пока не известно. А если человек

не понимал в поэзии, то о чем вообще можно было с ним разговаривать? И при всем при этом, Перелесов без сомнения был выдающимся поэтом. Его было почти невозможно забыть, хотя порой и очень, очень хотелось.

– Привет, Слава, - я пожал длинную, худую руку и сознательно не предложил ему присоединяться.

Но мое предложение было последним, в чем нуждался Перелесов. Он, без промедлений, уселся рядом со мной и шумно потребовал коньяку (армянского, подешевле). Молча, не чокаясь, опрокинул бокал и посмотрел на меня хитрыми, полубезумными глазами. На тонких губах его играла вожделеющая улыбка.

– Я, Шура, - он с вызовом хлопнул себя в грудь, - пока ты спал, подарил этому миру ещё два поэтических памятника! Один - на пять семистиший, другой - на одиннадцать четверостиший. С какого начать?

– А чего-нибудь однострочного нет?
– пять семистиший Мечеслава были для меня, как "Война и мир" для шестиклассника.

– Слушай, Шура! Слушай!

Он довольно засмеялся и тут же, без переходов начал читать поэтический памятник на одиннадцать четверостиший. Под него я с легким сердцем допил виски и взял ещё сто. Помогало слабо. Невозможные рифмы падали в мою голову, словно кузнечные молоты. Строфы тянулись Великой китайской стеной. Я даже не сразу понял, что стихотворение закончилось.

– Ну как?

– Необычно, - я постарался быть корректен, чтобы не слушать следующий поэтический шедевр-реванш.

– Нет, ну до чего же вы прозаики все-таки ограниченный народ!
– Перелесов со скорбным видом достал из-за уха сигарету.
– Необычно!
– передразнил он меня.
– Скажи уж сразу, что ни черта не понял, - он глубоко затянулся.
– Хотя, когда прозаик не понимает в поэзии, - это в принципе нормально. Страшно, когда в поэзии не понимает поэт.

– И что тогда?
– мне вдруг действительно стало интересно.
– Скучные рифмы? Неужели все так страшно?

– Страшно то, что их будут читать.

– Ну, даже если прочтут...

– Шура! Зачем ты портишь мое вишневое настроение?
– в голосе Мечеслава зазвучала искренняя обида.
– Зачем, ты говоришь такие мерзости мне прямо в лицо? Оно и так далеко не такое красивое, как задумывали мои родители? Но я отвечу. Снизойду до твоего уровня, - Перелесов опрокинул в себя ещё коньяку.
– Понимаешь, ведь если их прочтут, то могут и полюбить.

– Они же скучные, - не удержался я.

– Какая разница?
– удивился он.
– Какая им разница, Шура! Они полюбят даже бред продажных комет, если он будет обернут изящной розовой лентой. Ведь полюбить так просто. Но это будет любовь, которой

так боятся мудрые родители. Которая бросит в пропасть. Потому, что говно, останется говном, даже если сделать его на девяносто девять процентов из шоколада и сливок. Ты понимаешь мою нехитрую метафору?

Понимал ли я? Не уверен. Не уверен, что оценил и метафору и то к чему она вела. Да и вообще, это был чересчур непонятный разговор для того, кто стал человеком два дня назад. Мне бы на ногах устоять, какие уж там метафоры. Но поэт от дьявола, похоже, завелся.

– Ведь нельзя полюбить кислое пиво или гнилую картошку. У тебя заболит живот и будет изжога. А от глупой поэзии, в конечном счете, ты получишь рак души.

– Души?

– Души, Шура! Души! Ты, наверное, и не знаешь что это такое.

Я не знал. Вернее знал, но... Нет, я должен был услышать, чтобы быть уверенным.

– Может, уточнишь?

– Душа - это место, куда ты уйдешь, когда окончательно поссоришься с миром, - узкое лицо поэта тронула далекая печаль.
– Но, что тебя там встретит, зависит только от тебя самого. Может, ты найдешь там тихую гавань, а может заброшенный погост. Одолжи десять штук, - неожиданно закончил он.

– Зачем?

– Пропью.

– Отличное вложение.

– Я знал, что ты оценишь.

– Могу предложить пять.

– Не уверен, что у меня получиться стерпеть это оскорбление.

– Да ты просто граф Монте-Кристо.

– Десять штук и я отложу свою месть на неопределенное время.

– Да ты прав, - это честно, - этой словесной дуэли мне было не выиграть.

– Слава, - я достал кошелек и отчитал положенную сумму довольному поэту.
– А скажи, вот ложь, она вредит душе?

– Ложь? Душе?
– Перелесов с независимым видом переправил деньги к себе в карман.
– Когда как, Шура. Когда вредит, а когда и лечит.

– Вот и я также думаю. Но если сузить. Не просто ложь, но ложь поэта?

– Поэт всегда лжец, - Мечеслав усмехнулся и победно заказал ещё коньяку (на этот раз французского).
– Но лжец добрый. Не лжец даже, так - фантазер. Ведь фантазия тоже ложь. Но, кто из нас не любит хорошей фантазии. Особенно про женщин, - он довольно рассмеялся.

– Значит, ложь можно оправдать всегда?

– Шура, тебя что, на лохотроне развели?
– Перелесов с демонстративной неторопливостью прикуривал новую сигарету.
– Что за темы на светском мероприятии?

– Меланхолия, - кажется, этим, как правило, объясняли подобные диалоги.

– Дело хорошее, - резюмировал Мечеслав.
– А по поводу оправданий я тебе так скажу. Ты уж прости мой безвкусный каламбур, но в оправданиях обычно нуждается правда.

– А в чем нуждается ложь?

– А она уже ни в чем не нуждается!
– Перелесов расхохотался.
– У неё уже все давно есть! Теперь мы нуждаемся в ней. Нет, вот ты представь, как это жить только правдой? Катастрофа! Переубиваем друг друга ко всем чертям. Нет уж! Лично я свою ложь никому не отдам!