Стать нижней
Шрифт:
«Да».
«Ты всё поняла? Без обид только!»
«Да».
Тут он заметил у отца в руках ремень. Неужели будет это?! Он настолько опешил, что отшатнулся от щели. В голове зашумело. Когда вновь прильнул к дырке, не оставалось ни малейшей неопределённости. Да, именно это.
Очень неудобный ракурс для него, ничего почти не видно. Она полулежит на столе, лицом к нему. Платье задрано, виден нижний край. И замах руки отца. Шумный вдох пересохшим ртом совпал со звонким звуком первого удара.
От возбуждения у него начался озноб.
Какой-нибудь книжный, «крапивинский» мальчик, остро чувствующий несправедливость со стороны взрослых, должен тут же вскочить, размахивая деревянной шпагой, и напасть на злого бессердечного папашу, защищая свою мечту. А вот он испытал – впервые в жизни – поллюцию. До этого никогда дело не доводил, не допуская переполнения. А тут трусы стали мокрыми с первых же секунд зрелища. Такое случилось первый и последний раз в жизни: через затылок ударила молния, всё тело затряслось. Ему было больно вместе с ней. И невероятно возбуждающе интересно – от погружения в открывшуюся ему интимную тайну.
Каждый удар отдавался как будто по собственному телу. Она стояла, опершись на руки, покорно принимая наказание. Ничего не говорила. Не вырывалась. Не просила прекратить. Не извинялась. Принимала наказание как что-то должное, само собой разумеющееся.
Значит, приучена к физическому наказанию, не сопротивляется, не просит, не считает ударов и не ждёт их окончания. У отца полная власть, абсолютный авторитет. Закончит, когда захочет, и слезами не разжалобить. Пороть будет столько, сколько нужно, по своему разумению. Не для острастки, а для боли. Замах полноценный, звуки выстрелами отдаются в голове. Она лежит и тихо всхлипывает.
Одного Из сотрясал адреналин, неудержимая похоть давала мощный импульс вниз. Хотелось броситься к ней, обнять и слизать с ресницы её слезу. Но вместо этого он яростно онанировал. Излишним сжатием причиняя себе боль. А ещё до боли кусал губу. Любой подросток, сохнущий по объекту своей любви, на уровне подсознания воспринимает объект страсти как собственность, которой можно распоряжаться хотя бы в мечтах. Ведь девочка – собственность его души, она мысленно полностью его. Значит, и её попка тоже его. И не её лупят, а их обоих.
Отцовский ремень стегал по самым заветным и запретным местам, мысленно принадлежащим ему. Ощущения были… ну просто восхитительные! Это лучше, чем даже трахнуть. Увидеть такую порку любимой девочки по силе впечатления в одном ряду с тем, чтобы ею впервые
Что-то невероятно глубинное. Что-то из того, что веками составляло основу бытия в семье. Что-то бессознательное, базировавшееся на безусловной установке: отец имеет право пороть дочь. Когда она выходит замуж, кажется, раньше был даже обычай отдавать кнут, плётку, камчу, ремень или розгу жениху отцом дочери. Так было раньше. И он на уровне подсознания был готов в тот момент когда-то в будущем принять право наказания. В переносном смысле, конечно.
В его мозгу произошла интерференция зрительного образа и неожиданно всплывшего в подсознании дежавю, рождённого эпигенетической памятью об обычаях сотен поколений до него. Отец в базовом генетическом знании подростка – хозяин; человек, который вправе причинить боль и унижения, если сочтёт нужным. Такое атавистическое знание закреплено в ребёнке, пусть не в каждом, на уровне генома. Как у паука-крестоносца, который всегда делает в паутине тридцать пять хорд, накручивая на них тридцать девять кругов. И ведь никогда не ошибается.
Это часть первичной платформы личности биологического нижнего. То, что покровительственно называется базовой психикой ребёнка, но понимается очень упрощённо. Отец, биологический верхний, может, никогда и не предпримет по отношению к тебе акта насилия. Он никогда не сделает ничего сверхжестокого, если ты не дашь повода. Но где-то в глубине сознания прячется каким-то биологическим путём вживлённая в детский организм мысль, что если переступить границу, то можно спровоцировать насилие. Что заставляет подавлять в себе желания, которые могут ему, легальному биологическому верхнему, не понравиться.
Однако она какие-то правила, очевидно, преступила. И вот он, понятный на протяжении многих поколений результат. Папа, тот самец, до определённого возраста имеющий на неё права, реализовывал своё право на наказание, оспариваемое современной общественной моралью в нарушение многотысячелетних основ и традиций. Не будем особо возражать, возможно, гуманисты окажутся правы. Потомки не поймут именно нас.
Не надо решать за потомков, ладно? Их личное дело, смысла нет гадать, что они осудят, над чем посмеются. Мы тоже с неодобрением и с насмешкой относимся к нравам и обычаям ещё недавнего прошлого.
«Это мерзкие отрыжки, дней минувших отголоски» – скажут гуманисты словами ныне почти забытого поэта-пародиста Сергея Швецова. Представьте себе такой Город Солнца, где всё станет супергуманно и супергармонично, а разные девиации уйдут в небытие за ненадобностью. И мы с вами уйдём в небытие. Но скажите: вы сами-то верите, что так будет?
…А в тот самый момент, когда будущий Один Из поглощал и впитывал в себя, забивая на подкорку мозга невероятно волнительное зрелище, он всем своим существом предчувствовал и жаждал, что, когда её тело будет принадлежать ему, он тоже точно будет её пороть. Так же, как её папа.