Стать огнем
Шрифт:
– Вот он сам. Радость негаданная! Марфинька!
Она не могла разглядеть его лица, темновато было, но по голосу простуженному, по интонациям стариковским поняла, что свекор сильно сдал.
– Што вы? – спросила Марфа.
– Все хорошо, с Божьей помощью. – Он говорил не как прежний Еремей Николаевич, а как дряхлый старик. – Вот только ноги, кажись, приморозил. Хороши чёботы, да на долгий мороз непригодные.
– А-а, лихо! – на вздохе простонала Марфа.
Она оттащила свекра к заплоту. Сняла с головы верхний, козьего пуха плат (под ним еще два
– Болять?
– Ой, болять!
– Хорошо. Знать, не до стекла сморозились.
– Хорошо, – повторил за ней Еремей Николаевич. – Так сладко у тебя на брюхе. Будто даже пахнет, и я ногами чую.
– Чем?
– Женщиной, молоком, волей, счастьем.
Заледенелые ступни свекра, в шерстяных чулках, сделавшихся колючими, точно утыканными мельчайшими иголками инея, ее собственные застывающие ноги в его чеботах, кусающий голову мороз – Марфа изо всех сил старалась не дрожать. Как же он… они тут… детишки…
– Рукой дотянитесь до корзинки, мне несподручно, – сказала она. – Там в уголке масло топленое, а рядом хлеб. Покушайте, вам жирное сичас надо.
– Мне сейчас, – скинув рукавицы (хоть они у него были подходящие, собачьего меха) и роясь в корзине, бормотал Еремей Николаевич, – и песьей косточке радостно.
Перекусив, он слегка приободрился. Марфа двинулась вперед, переместив его ноги себе за спину. Ее живот, подгрудину, исколотые ледяными шипами, проморозило насквозь, только у спины осталась прослойка тепла, которой она делилась.
Со стороны они выглядели чудаковато: два тулова, две головы смотрят одна на другую, между носами расстояние в вершок, и только две ноги, Марфины, раскоряченные, в мужских чеботах, за спиной у второго тулова. Она старалась не трястись от холода. Еремей Николаевич – не стонать от боли в обмороженных ногах.
Он даже пошутил:
– Эк мы с тобой устроились. Точно сиамские близнецы.
– Синайские страдальцы, – улыбнулась Марфа.
Слово «сиамские» ей было незнакомо, а Синай часто встречался в церковных книгах, которые мать заставляла ее читать в детстве.
– Нюраня? – спросил Еремей Николаевич.
– Отправлена в Расею с надежным человеком. Снарядила я ее, не беспокойтесь.
– А в Погорелове? Анфиса?
У Марфы не хватило духа добавить к его страданиям роковые печали. И лицо ее, стиснутое зубной судорогой, желанием не показать, что мерзнет, не выдало лжи:
– Неведомо. Дык вы Анфису Ивановну знаете…
– Она не пропадет! Уж она-то! Она у нас глыба, остов, матрица. Виноват я перед ней. От начала виноват, от женитьбы. Досталась дураку жемчужина, он ее не в оправу, а в карман, в крошки табачные. Опять-таки мы с тобой… грех попутал…
– Вас, могёт, и попутал. А я того греха и тысшу раз… ради
– Хороший, славный мальчонка.
Марфу кольнуло, что он сказал о сыне как бы вскользь. Конечно, у него двое старших сыновей, и дочь, и внук.
– Анфиса не пропадет, она наладит, – продолжал стариковски твердить Еремей Николаевич. – Для нее наш род наиглавнейший. Хорошему роду нет переводу. Разметает семя, и где оно найдет хоть толику земли – взойдет, хоть на каменьях. Опять-таки Степан. Что ж он нейдет-то? Отца не вызволит?
– В комнамдировку услали, – опять соврала Марфа. – Не ведает про вас.
– Степа, слава Господу, у власти в авторитете. Может, напрасно Нюраню в Расею услали? Как девке одной на железной дороге да в чужих краях?
Марфа, услышав в словах свекра упрек, еще больше разозлилась на Степана: где пропадает, когда такие безобразия творятся?
– Вот возвернется наш «авторитетный», пусть по-своему командует, – отрезала она.
– Какая ты стала…
– Какая?
Еремей Николаевич хотел сказать «грубая», но посчитал это слово слишком жестоким.
– Резкая, – ответил он. – Да и то, как говорится, живи не под гору, а в гору.
Они тихо беседовали еще несколько минут. Марфа пообещала завтра пригнать лошадь с гружеными санями.
Отрывая застуженные ноги от теплоты женского тела, прощаясь с Марфой, Еремей Николаевич поймал себя на мысли, что расстается с прежней жизнью – сытой, вольготной, благополучной. И это расставание напугало его.
– Не дернуть ли мне отсюдова назад в Погорелово? – спросил он. – Под крылышко к любезной Анфисе Ивановне?
– Не-не! – замахала руками Марфа. – Туды вам никак нельзя! Другоряд заарестуют, в каземат упекут. Из ссылки Степану вас вернуть знамо легче, чем из тюрьмы вызволить.
– На все воля Божья, – покорно кивнул Еремей Николаевич.
Прежде он редко Создателя вспоминал, а теперь – через слово.
Марфа продала все, что могла продать, однако выходило мало – мешок овса для лошади, несколько кусков сала, полмешка сухарей, бутыль самогона, вязанка мороженой стерляди. Из дома забрала одеяла, мужнины толстые валенки-катанки, его же белье на смену, старую доху. Пошла одалживаться к Камышиным, потому что надо было купить какой-никакой крупы да муки, хорошо бы строганины – как зимой в тайге без мяса?..
– У нас, кажется, финансы закончились, – в ответ на ее просьбу сказала лежавшая на диване в гостиной Елена Григорьевна. – Посмотрите в шкатулке, – она ткнула сигаретой в сторону буфета.
В шкатулке было пусто.
– Вам очень нужно? – спросила Елена Григорьевна.
– Свекра в ссылку погонят, надо снарядить. Он уж сколько дней голодавши и обмороженный.
– Пойдемте. – Елена Григорьевна направилась в спальню. Порывшись в ларце с драгоценностями, она достала усыпанное каменьями колье. – Оно мне никогда не нравилось, хотя от бабушки досталось. Бабушка была купчихой и вкусы имела соответствующие. Да и куда мне носить его, скажите на милость?