Стать огнем
Шрифт:
– Тут мое смертное, в чем в гроб положить. Слезно прошу, тетенька, чтоб мне панталонов не пододели!
– Что вы несете? Не рожать, а помирать вздумали? Первый раз, что ли?
– Второй, потому и приготовилась.
После пяти часов чудовищных мук Марфы акушерка привела врача. Было близко к полуночи, врач восемь часов оперировал железнодорожных рабочих, на которых опрокинулся состав. Он послал акушерку к черту, собираясь завалиться на стульях в красном уголке – вместо ординаторской у них теперь была комната для собраний, политучебы и самодеятельного театра. Но акушерка сказала, что баба молодая, повторнородящая, пришла со «смертным» и очень просила в гроб ей панталоны не надевать.
–
– У сибирячек они считаются атрибутом проституток.
– Любопытно. Ну, пошли смотреть на святую нравственность.
Не исключено, что на сей раз панталоны, то есть их отрицание, спасли Марфе жизнь.
Осмотрев ее, врач сказал:
– Сама великанша, и ребенка вырастила, как на продажу. Готовьте операционную, будем делать кесарево сечение, а я полчасика… Нет, если усну, то не добудитесь. Чай – помои, кофе – отвратный. Чем прикажете подстегнуть себя? Так врачи морфинистами и становятся. Несите шприц.
Очнувшись после наркоза, который был как сказочный сон с игривыми катаниями-летаниями на разноцветных облаках, Марфа почему-то точно знала, что из чрева ее извлекли мальчика, крепенького и здорового. И еще знала, что сама она тоже как заново родилась. Больше не будет греха – соитий с чужими мужиками, два ее сыночка – все отпущенное ей материнское счастье, хоть и имела желание много деточек произвести на свет. Она точно спустилась с пестрых облаков на землю, надежно приземлилась на ноги, чуть согнув их в коленках. Так она стояла, когда зарод в три ее роста с одной стороны жердями еще не укрепили, а шла гроза и ветер поднялся ураганный. Марфа граблями с длинным-длинным черенком держала зарод, чтобы сено не разметало, мужики подтаскивали жерди, Анфиса Ивановна их торопила, покрикивая. Степан тогда сказал: «Однако, ты, Марфа, – сила!» И улыбнулся ей. Его улыбок, лично ей подаренных, было наперечет, и каждую она помнила.
Сына крестили Степаном, а Медведев Степан, роковая любовь Марфы, был провозглашен крестным отцом. У купели не стоял по идейным опасениям, но отцовство крестное над племянником принял.
Александр Павлович напрасно обвинял Марфу в холодности. Просто она была женщиной одного мужчины – Степана. Когда Степан случайно касался ее – пронзало так, что вздрагивал каждый волосок на голове и трепетали пальцы ног.
Камышин, будучи подшофе, когда в компании в очередной раз зашла речь о положении женщины, о необходимости эмансипации, рубанул с плеча:
– Бросьте! Чушь! Природные женщины невероятно выносливы. Крестьянские бабы рожают в поле, освобождаются на неделю от тяжелых работ, но ни на день не исключаются из повседневных. Моя Марфа на пятый день после родов, после чревосечения, мыла полы на общей лестнице в доме, потому что ей, видите ли, претит, что «всяк варнак грязищей по ступенькам шлепает».
– Твоя Марфа, – уточнил один из приятелей, – это кто?
– Наша прислуга, – подавился нервным смехом Камышин.
Степан Петрович Медведев с младенчества, а с годами все больше и больше подозрительно походил на Александра Павловича Камышина. Это сходство отмечали многие, но не Елена Григорьевна. Или она предпочитала не замечать, как отбрасывала все, противоречащее мирку, в котором существовала.
С другой стороны, никто, даже охладевший к ней муж, не мог уличить ее в лукавстве, в игре. Точнее – игра была ее постоянным состоянием. Она была необыкновенной, уникальной женщиной. Но людям обыкновенным, живущим не в праздниках, а в буднях, было непросто с Еленой Григорьевной.
Студентка Пирогова-Сибирячка
Нюраня
Где товарищ Проша высадил Нюраню, сибиряки не знали, а писем на родину она не писала. Ольга Ивановна говорила, что это опасно. А тут еще Нюраня насмотрелась горя: курские земли были объявлены зоной сплошной коллективизации, которая проводилась в рамках кампании широкого раскулачивания. В отличие от Сибири, должна была признать Нюраня, в Расее действительно были кулаки-мироеды, эксплуатировавшие бедняков, наживавшиеся и богатевшие на нищете, не дававшие односельчанам выбраться из нужды. Но это все-таки были сильные крепкие хозяйства сметливых тружеников, и обдирать их до нитки, выгонять из домов с малыми детьми, расстреливать протестующих или отправлять в ссылку покорных было жестоко.
Однажды, вчитываясь в очередное распоряжение, доставленное из Курска, Ольга Ивановна пробормотала:
– Охматмлад – как вам нравится? Охрана материнства и младенчества! Хорошее начинание, разумные меры, но как назовут, так хоть стой, хоть падай. Это даже не эзопов язык, а выражения заик.
– Эзопов – как латынь? – спросила Нюраня.
Она преклонялась перед латынью – языком медицинской науки.
Выслушав про Эзопа, про иносказания, Нюраня задумала написать в Погорелово письмо, используя метод древнего баснописца. Несколько недель мысленно сочиняла. Адресовала Тусе – матери Прасковьи, себя назвала «той девкой что вам шанежки от матери сперла а потом вы свои принесли мать ими давиться заставила». Писала, что состоит при «анбулатории по месту своего судьбы призвания», и слезно просила поведать о родных и близких, а также «про самого могутного лучшего богатыря всех времен и народов». О Сталине уже говорили как о вожде всех времен и народов. Нюраня радовалась, найдя правильное эзоповское определение Максимки.
Получив письмо – событие нечастое, – прочитав и ничего не поняв, Туся перепугалась. Они привыкли бояться, отвыкли радоваться. Радость могла сглазить спокойствие и накликать новые беды.
Пришла с улицы дочь Катя, обнаружила мать, трясущуюся над листочком, забрала, прочитала, тоже ничего не поняла, ругнулась – теперь молодежь в словах была вольнее, чем прежде. После третьего или четвертого прочтения Катерина воскликнула:
– Дык это Нюраня! Я помню, как она шанежки нам принесла, а потом выяснилось, что ворованные. Ты у соседки муки заняла, напекла своих, пошла отдариваться. Анфиса Ивановна Турка в твои шанежки Нюраню носом тыкала и жрать заставляла. Нюраня голосила, давилась…
– Точно! Нюраня! Но чегой-то она пишет так, как будто ей дверью башку зашшимило?
– Тому, наверное, политические обстоятельства.
– Ага, – кивнула Туся.
И несколько часов, выполняя привычную домашнюю работу, думала, как правильнее будет поступить.
Отозвала вечером дочку в куть и зашептала:
– Возьмем грех на душу, Бог нас простит, не станем говорить Степану и Парасе про энто письмо.
– Почему же?
– Дык если бы Нюраня могла, разе она бы им лично прямо не написала? Сама говоришь – политически обстоятельства. Они заразны, хуже краснухи, всех свалят.