Статьи, эссе
Шрифт:
(Намеренно привожу и сопутствующие строки: установить соседство.)
Дальше, про плетень:
Он незабвенен тем еще,Что пылью припухал,Что ветер лускал семечки,Сорил по лопухам…Дальше, про ветер:
Ветер розу пробуетПриподнять по просьбеГуб, волос и обуви,Подолов и прозвищ…Дальше, про дачу:
Все еще нам лес — передней,Лунный жарДальше, о степи:
Туман отовсюду нас морем обстиг,В волчцах волочась за чулками…— Одну секунду! — «Набор слов, всё ради повторяющегося „ча“… Но, господа, неужели ни с кем из вас этого не было: репья, вгрызающиеся в чулки? Особенно в детстве, когда мы все в коротком. Да, здесь вместо репей: волчец. Но разве „волчец“ не лучше?» (По хищности, цепкости, волчиной своей сути?)
Дальше:
На желобах,Как рукава сырых рубах,Мертвели ветки…(здесь же):
В запорошенной тишине,Намокшей, как шинель…(Это стихотворение «Еще более душный рассвет» — руки горят привести его здесь целиком, как — вообще — изодрав в клочья эти размышления по поводу пустить по книжным рынкам Запада самоё «Сестру мою Жизнь». — Увы, рук — мало!)
Дальше:
У мельниц — вид села рыбачьего:Седые сети и корветы…Затем, в чайной:
Но текут и по ночамМухи с дюжин, пар и порций,С крученого паныча,С мутной книжки стихотворца,Будто это бред с пера…Подъезжая к Киеву:
Под Киевом — пескиИ выплеснутый чай,Присохший к жарким лбам,Пылающим по классам…(Чай, уже успевший превратиться в пот и просохнуть. — Поэзия Умыслов! — «Пылающим по классам», — в III жарче всего! В этом четверостишии всё советское «за хлебом».)
«У себя дома»:
С солнца спадает чалма:Время менять полотенце,(— Мокнет на днище ведра).В городе — говор мембран,Шарканье клумб и кукол…Дальше, о веках спящей:
Милый, мертвый фартукИ висок пульсирующий…Спи, Царица Спарты,Рано еще, сыро еще.(Веко: фартук, чтобы не запылился праздник: прекрасный праздник глаз!)
Дальше, в стихах «Лето»:
Топтался дождик у дверей,И пахло винной пробкой.Так пахла пыль. Так пах бурьян.И, если разобраться,Так пахли прописи дворянО равенстве и братстве…(Молодым вином: грозой! Не весь ли в этом «Serment du jeu de paume». [6] )
И, наконец, господа, последняя цитата, где уже кажется вся разгадка на Пастернака и быт:
И когда к колодцу рветсяСмерчДа ничего! Большего, кажется, сам Бог не вправе требовать с бури!
Теперь осмыслим. Наличность быта, кажется, доказана. Теперь — что с ним делать? Верней, что с ним делает Пастернак, и что он — с Пастернаком? Во-первых, Пастернак его зорко видит: схватит и отпустит. Быт для Пастернака — что земля для шага: секунды придерж и отрывание. Быт у него (проверьте по цитатам) почти всегда в движении: мельница, вагон, бродячий запах бродящего вина, говор мембран, шарканье клумб, выхлестнутый чай — я ведь не за уши притягиваю! — проверьте: даже сон у него в движении: пульсирующий висок.
6
„Клятва игры в мяч“ (фр.).
Быта, как косности, как обстановки, как дуба (дубовая, по объявлению, столовая, столь часто подменяемая поэтами — павловскими и екатерининскими палисандрами) — быта, как дуба, вы не найдете вовсе. Его быт на свежем воздухе. Не оседлый: в седле.
Теперь о прозаизме. Многое тут можно было бы сказать — рвется! — но уступим дорогу еще более рвущемуся из меня: самому Пастернаку:
…Он видит, как свадьбы справляют вокруг,Как спаивают, просыпаются,Как общелягушечью эту икруЗовут, обрядив ее, — паюсной.Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,Умеют обнять табакеркою,И мстят ему, может быть, только за то,Что там, где кривят и коверкают,Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт,Где трутнями трутся и ползают…Прозаизм Пастернака, кроме природной зоркости, это святой отпор Жизни — эстетству: топору — табакерке. — Ценнее ценного. Где на протяжении 136 страниц вы найдете хоть одну эстетствующую запятую? Он так же свободен от «обще-поэтических» лун-струн, как от «крайне-индивидуальных» зубочисток эстетства. За сто верст на круг обойден этой двойной пошлостью. Он человечен — durch. [7] Ничего, кроме жизни, и любое средство — лучшее. И — не табакерку Ватто он топчет, сей бытовой титаненок, а ту жизнь, которую можно вместить в табакерку.
7
Насквозь (нем.).
Пастернак и Маяковский. Нет, Пастернак страшней. Одним его «Послесловием» с головой покрыты все 150 миллионов Маяковского.
Смотрите конец:
И всем, чем дышалось оврагам векб,Всей тьмой ботанической ризницы,Пахнет по тифозной тоске тюфякаИ хаосом зарослей брызнется.Вот оно — Возмездие! Хаосом зарослей — по разлагающемуся тюфяку эстетства!
Что перед Гангом — декрет и штык!Быт для Пастернака — удерж, не более чем земля — примета (прикрепа) удержать (удержаться).
Ибо исконный соблазн таких душ — несомненно — во всей осиянности: Гибель.
ПАСТЕРНАК И ДЕНЬ
Не о дне вселенском, предвещаемом денницей, не о белом дне, среди которого всё ясно, но о стихии дня (света).
Есть другой день: злой (ибо слеп), действенный (ибо слеп), безответственный (ибо слеп) — дань нашей бренности, дань-день: сегодня. — Терпимый лишь потому, что еще вчера был завтра и завтра уже будет вчера: из бренности — в навек: под веки.