Статьи и рассказы
Шрифт:
Однажды мой коллега, видный украинский националист (его демонстративная безнаказанная фронда даже вызывала подозрение, не является ли он агентом КГБ) подарил мне две старых палестинских марки с изображением Теодора Герцля и ксерокопию двух страниц из книги стихов Жаботинского. Это тоже могло вызвать подозрение, потому что доступ к копировальным машинам в Советском Союзе был крайне ограничен. Стихотворение "Мадригал", посвящённое жене, было напечатано с ятями и твёрдыми знаками в конце слова. Коллега категорически отказался показать мне первоисточник.
– Подякуйте мэнэ за подарунок и нэ задавайтэ запытань, – сказал он. – Поблагодарите меня за подарок и не задавайте вопросов.
Я не задавал. Стихотворение я читал не только друзьям, но даже не очень знакомым, правда, в таких случаях не называя фамилии автора. Прочту и вам,
В ту пору, очарованный этими стихами, я не понимал некоторых образов. Я не знал, что "блеск эполет" – это знаки отличия Жаботинского, лейтенанта английской армии, что "грязь тюремной рвани" – это о времени, когда он томился в тюрьме в Палестине, обвинённый в руководстве самообороной евреев против арабского бандитизма, что "качели" – это итальянское слово альталена, которое Жаботинский избрал своим псевдонимом. Я и сейчас, зная так много о Жаботинском, не имею представления, когда написано это стихотворение.
Первые месяцы в Израиле. Центр абсорбции. Ульпан. Надо учить иврит. А я, грешный, дорвался до русской литературы, которой был лишен в Совдепии. Вот тогда я впервые прочитал романы и рассказы Зеэва (Владимира) Жаботинского. Иврит пришёл позже. Даже старым бейтаровцам, истинным старым последователям Жаботинского, а не тем, кто делает карьеру и творит нечистоплотные делишки под прикрытием "Ликуда", не имея ни малейшего представления о ревизионизме и основателе этого движения, на иврите я прочитал лекцию о Жаботинском. Не знающим русского языка я пытался рассказать о месте замечательного писателя и поэта в русской литературе, о том, что можно перевести на иврит прозу Жаботинского, но как перевести "вся в трепете предутренней травы"?
Жаботинский. С этим именем в жизни нашей семьи связано всё положительное.
Нередко приходилось слышать о конфликтах квартиросъёмщиков со своими хозяевами. В начале нашего олимовского существования мы сняли квартиру на улице Жаботинского в Рамат-Гане. Хозяином нашим был славный иракский еврей, оказывавший нам всяческое содействие.
Нашими соседями в филармонии на абонементных симфонических концертах была пожилая пара – ивритоговорящий судья в отставке и его милая жена, владеющая
Кажется, уже в первый год моей работы в Израиле у меня появился пожилой пациент. Я обратил внимание на его тяжёлый русский акцент в рафинированном литературном иврите. Я его спросил:
– Господин Иуда, сколько лет вы в Израиле?
– Всего шестьдесят лет, – ответил он Разговорились. Выяснилось, что господин Бен Ари был секретарём Жаботинского. Он с придыханием произносил "Владимир Евгеньевич". При этом глаза его озарялись молодым блеском. Господин Бен Ари рассказал мне, что в 1940 году, когда в Нью-Йорке умер Жаботинский, у Владимира Евгеньевича было пять долларов. "Богатством этого редчайшего из людей, – сказал господин Бен Ари, – всегда была его гениальность, его исключительная интеллигентность и пророческий дар. А ещё, знаете, мне трудно это произнести, но есть какая-то высшая целесообразность в том, что он умер так рано и не стал создателем еврейского государства. Этот смелый, этот отважный человек не сумел бы бросить на смерть десятки, сотни евреев, как сделал это Бен Гурион. Владимир Евгеньевич был очень человечным".
Прошло более сорока лет с того дня, когда я случайно (случайно ли?) благодаря Горькому и Бялику впервые услышал о Вл. Жаботинском. Для Горького пророком Исайей стал Бялик. Для меня – Зеэв (Владимир) Жаботинский.
Ноябрь 2005 г.
Плюсквамперфект
Благословенная Германия! В какой ещё стране он смог бы найти такую Хильду?
В широком окне спальни рождалось августовское утро. Утро субботы. Обнажённая Хильда, сбросив с себя ненужную простыню, свернулась клубком на боку. Тёплая. Ублаготворённая. Борис приподнялся на локте. Он упивался зрелищем, которое в течение почти года каждое утро перехлёстывало через край его естества, снова и снова пробуждая в нём нежность и вожделение, хотя, казалось, после такой ночи для вожделения уже не оставалось места. Господи! Как она прекрасна! Не преступлением ли было бы не приехать в Германию?
Борис вспомнил дурацкие споры шесть лет назад. Ехать или не ехать? Даже тогда задавать подобный вопрос было, по меньшей мере, идиотизмом. Отец, доктор химических наук, заведующий отделом, уже три месяца не получал зарплаты. Несколько лабораторий в его институте сдали под какие-то сомнительные конторы и забегаловки. Семья существовала на скудные гонорары, которые мама изредка получала от своих пациентов. В больнице тоже забывали платить врачам. Его повышенная стипендия выглядела смехотворно на фоне внезапно взлетевших цен. На переходе в метро можно было собрать большую милостыню.
Борис в ту пору кончал четвёртый курс математического факультета университета. Что ждало их в будущем? Поговаривали о возможных еврейских погромах. Даже бабушка перестала возражать против необходимости выезда.
Разногласия в семье возникали только по поводу страны, в которую можно эмигрировать. Никто не возражал против Америки. Но двери в Америку закрыли наглухо. Об Израиле мама не хотела даже слышать. Рисковать жизнью Бореньки, их дорогого мальчика? Не для того она в муках родила своего сына и посвятила ему всю свою жизнь, чтобы Боренька стал пушечным мясом в каком-то паршивом Израиле. Отец взывал к благоразумию. Он объяснял, что в Израиле единственный сын не может служить в боевой части без согласия родителей. Но увещевания отца остались не услышанными. А против Германии был отец.
По-видимому, бабушка соглашалась с ним. Молча. Бабушка никогда не противоречила невестке, какие бы глупости та не проповедовала. Только бы в семье царил мир. Аргументы отца казались Борису убедительными, но очень комфортно не иметь собственного мнения и полностью полагаться на волю родителей.
– Ты забыла, что почти все твои родные погибли в Бабьем яру, – говорил отец, – и просить у немцев милости впустить нас в их страну ты пойдёшь в немецкое посольство по тем же улицам, по которым немцы вели твоих родных на смерть. А в самой Германии? Представляешь себе, каково нам будет там, если в каждом встречном почудится убийца наших близких?