Статьи и рассказы

Деген Ион Лазаревич

— Станислав, мы сейчас же можем разрешить наш спор. Ты получаешь двадцать шесть миллионов долларов, а я двадцать четыре. И отец будет похоронен на еврейском кладбище.

— Об этом не может быть и речи.

— Кстати, — вмешался адвокат, — вы упустили из вида пункт о доме вашего отца. Он пишет, что деньги от реализации дома и его содержимого тоже следует поделить между вами. А это, как я полагаю, где-то между тремя и четырьмя миллионами долларов.

— И эти деньги я уступаю Станиславу за право похоронить отца на еврейском кладбище.

— Повторяю. Об этом не может быть и речи.

— Ну что ж, — сказал адвокат, — в таком случае только суд может разрешить ваш спор. Если вы согласны,

я могу представить это дело в суд. Разумеется, не представляя чью либо сторону.

Судья, астеничный мужчина средних лет, решил, что перед ним просто два ненормальных человека. Спорить о том, на каком кладбище будет похоронен покойник? В течение нескольких секунд он пришёл к мудрому, просто к соломонову решению и огласил его: произвести кремацию трупа и пепел разделить поровну. А потом каждый волен поступить со своей половиной пепла так, как пожелает.

Станислав понял, что должен смириться с решением судьи. Жаль только потерянного миллиона долларов. Почему миллиона? А дом, который стоит тоже не менее четырёх миллионов? Жаль, конечно. Но никуда не денешься.

Менаше категорически отказался от кремации тела отца. Еврейская религии не разрешает кремацию. Отец должен быть похоронен.

— Не понимаю, как это учёный, да к тому же естественник может быть верующим, — сказал Станислав.

— Этому есть элементарное объяснение. Значительно труднее понять, как это объяснение осталось не замеченным человеком, получившим некоторое представление об естественных науках, да ещё работающим врачом.

— То есть?

— Например, на то, что ты считаешь эволюцией, без селекции, без вмешательства Создателя, на нашей планете просто нет времени.

— Да, но ведь только три процента генов гомо сапиенс отличаются от генов шимпанзе.

— Действительно, три процента. Сколько это в абсолютных цифрах, а не в процентах? Скажем, порядка тысячи пятисот — двух тысяч генов. Ты представляешь себе это количество, если мутации одного гена достаточно для болезни, с которой ты при всём арсенале существующих лечебных средств не можешь справиться. Почему бы тебе, врачу, не задуматься над этим? Но, мне кажется, сейчас не время для теологической дискуссии. Надо похоронить отца. Предъяви мне условия, при которых ты согласишься на похороны по еврейскому обычаю.

— И ты согласишься на любые условия?

— Соглашусь.

— Тогда едем к адвокату, где ты подпишешь согласие отказаться от наследства в мою пользу. Согласен?

— Речь идёт всего-навсего о двадцати пяти миллионах долларов? Конечно, согласен.

Станислав остолбенел. Последовала самая долгая пауза за всё время их общения. В наплыве доброты и родственных чувств к сводному брату он предложил Менаше оплатить хотя бы его траты на дорогу и гостиницу. Менаше поблагодарил и отказался.

Сознание американского врача, христианина по рождению, к тому же стопроцентного атеиста, не могло охватить того, что для верующего еврея Мицва, богоугодное дело не имеет денежного выражения.

Отец, Иоси, был похоронен у ограды еврейского кладбища.

Политическое просвещение

В приоткрывшуюся дверь перевязочной просунулась голова санитарки:

— Дохтур, до тэлэфону.

Вовремя. Я как раз вымыл руки после наложения гипсовой повязки. По коридору, плотно забитому дополнительными койками с больными, пошёл к сестринскому посту, где был установлен телефон.

— Я слушаю.

— Значит так. Надо поехать в Кончу Заспу проконсультировать больную. Там что-то с коленом.

Я узнал голос заместителя министра здравоохранения Украины Ивана Владимировича Шумады.

— В сёлах вокруг нашего города спокон веков существует замечательная традиция.

При встрече даже незнакомые люди приветствуют друг друга. Надо полагать, что товарищ заместитель министра уже давно покинул село. Поэтому ему нет нужды здороваться. Кроме того, неопределённая фраза поставила меня в тупик. Не знаю, в каком ключе вести разговор — на вы, или на ты?

— Брось, Ион. Всегда ты со своими штучками.

— Ага, значит, со своей высоты ты ещё замечаешь меня. Прости меня, Иван, но в Кончу Заспу я не поеду.

— Это почему?

— Конча Заспа — правительственная больница. А я не работаю в четвёртом управлении.

— Брось, Ион. Тебе что, не хочется получить за одну консультацию сто пятьдесят рублей? Для тебя сто пятьдесят рублей лишние?

— Очень не лишние. Но я не консультирую в правительственной больнице. — Ох, как не лишними были для меня сто пятьдесят рублей при нищенской зарплате восемьсот пять рублей в месяц. А вычеты? А три процента партийных взносов? Речь идёт о старых ценах. Шёл тысяча девятьсот пятьдесят девятый год.

— Брось, Ион. Сейчас за тобой придёт машина.

— Спасибо за память, Иван. Но я не поеду. Будь здоров. — Я положил трубку. Диалог требует объяснения. Как это рядовой врач районной больницы смеет подобным образом разговаривать с самим заместителем министра? Может быть, всплеск популярности благодаря операции, которую я сделал за несколько дней до этого телефонного звонка, сделал меня таким раскованным и смелым?

Операция в ту пору действительно была не совсем обычной. Можно сказать, уникальной. Я пришил предплечье, ампутированное за сорок минут до поступления в наше отделение этого пациента, вернее, за сорок минут до начала операции. Это была первая в медицинской практике реплантация конечности. Рука прижила. На меня низвергся легион журналистов — корреспондентов газет и радио. Московские телевизионщики из программы «Голубой огонёк» решили усадить за один столик моего пациента и меня. Пациент, двадцатишестилетний слесарь-сантехник, который сдуру полез разрезать металлическое кольцо на фрезерном станке, держа кольцо в руке, что привело к ампутации, немедленно согласился стать объектом киносъёмки. Я деликатно отказывал всем в интервью, объясняя это тем, что, только увидев отдалённые результаты, сперва опубликую статью в медицинском научном журнале, а уже после этого буду готов подвергнуться растерзанию журналистов. Статья была опубликована в 1970 году в журнале «Хирургия». Нет, не эта внезапно свалившаяся популярность послужила причиной несколько непочтительного отношения рядового врача к самому заместителю министра.

За семь с половиной лет до этого разговора началась моя врачебная деятельность. В 1951 году из ста восьмидесяти четырёх клинических ординаторов на Украине я сподобился стать единственным евреем, клиническим ординатором Киевского ортопедического института. Этим завершились четыре месяца моей упорной и очень нелёгкой борьбы с советской властью. Первая клиника, в которой я работал, занимала весь третий этаж основного здания. На втором этаже, если зайти с чёрного хода, дверь с площадки вела в квартиру заведующего клиникой профессора Елецкого. Справа в комнатке общежития ютились четыре ординатора первого года. Я — в их числе. Напротив, тоже в общежитии, помещались только три клинических ординатора. Среди них, выражаясь деликатно, серенький малообразованный ординатор второго года Ваня Шумада. Все мы были фронтовиками. Может быть, именно это позволило ничем не примечательному студенту сразу после окончания института попасть в ординатуру. Думаю, что, в отличие от меня, автора двух научных работ, окончившего институт с отличием, ему для поступления в ординатуру не пришлось воевать с советской властью. Он ведь не был евреем.