Статуи никогда не смеются
Шрифт:
Вольман, как всегда, церемонно поздоровался с нею, Однако на этот раз, пребывая в хорошем расположении духа, он повернулся к ней и спросил:
— Как поживаешь, тетушка Ифрим?
— Хорошо, благодарю вас за внимание.
Вольман долго пристально смотрел на нее и вдруг неожиданно, словно у него сразу исчезло то хорошее расположение духа, в котором он пришел из дома, почувствовал смущение: никак не мог он отвести взгляда от старой женщины. Из-под серого полотняного халата, который прикрывал ее бесформенное тело, виднелись ноги, тонкие, кривые, с вздувшимися венами и сморщенной кожей.
Вольман быстро сел в кресло. Так лучше: он уже не видел ее ног. Положил плащ на мягкую кожаную спинку кресла.
— Подожди, — остановил ее Вольман.
— Что угодно, господин барон?
— Как себя чувствует твой муж? Он все еще в больнице?
Перед ним возник образ Ифрима. Он хорошо помнил его: худой, черноволосый, небритый, от чего лицо всегда казалось грязным. До войны он был мастером в прядильне и, вернувшись с фронта, без конца болел. Прекуп не раз предлагал его уволить, но Вольман, сам не зная почему, может быть из-за несчастной его жены, был против.
— Все еще в больнице, господин барон. Все еще в больнице. Но если бог поможет купить ему лекарство…
Тонкие брови Вольмана почти незаметно дрогнули. Он пожалел, что завел этот разговор. «Все они одинаковы: как только заговоришь с кем-нибудь, сразу начинают клянчить». Он сухо ответил ей:
— Пойди к господину Прекупу и скажи ему, чтобы он достал тебе лекарство. За счет фабрики. Иди.
Она бросилась целовать хозяину руки, Вольмана передернуло.
— Да благословит вас бог, господин барон, да благословит вас бог. — И женщина со слезами на глазах вышла из конторы.
Вольман медленно встал, его движения были легки, он почти танцевал, как бывало говорила Клара. Он плотно задернул занавеску, закрыл последнюю полоску, солнечного света, которая падала на лежавшее на столе стекло. Ему стало грустно, он чувствовал себя подавленным. «Признак старости», — подумал он. Потом вдруг нервно передернул плечами. Через обитые двери доносился монотонный шум ткацких станков. В последнее время этот отдаленный грохот действовал ему на нервы; он постоянно твердил себе, что нельзя поддаваться этому. Еще не было восьми, слишком рано идти по цехам. И вдруг время показалось ему чем-то материальным, осязаемым, как будто можно было попробовать на ощупь его ленивое, убийственное течение. Эти утренние часы были болезненно монотонны, одно утро походило на другое и рождало в нем какую-то струйную усталость. Он был не в силах оставаться дома. Клара просыпалась поздно, и начинались все те же разговоры об отъезде. Хотя он и отвечал ей, но мысли его были далеко. Порой ему казалось странным, что в красивой головке Клары теснились такие банальные желания. Он думал, что все же естественный отбор должен был бы сыграть свою роль, ведь это четвертое поколение предприимчивых, сильных людей, вполне здравомыслящих. Но такой же, как Клара, была и Анриетта. Клара похожа на мать: та же странная болезненная красота с неожиданным блеском, те же зрачки, как из плотного стекла. Даже кожа, сквозь которую просвечивали тонкие голубоватые вены, была у нее такой же белой и прозрачной. Это напомнило ему ноги уборщицы, и он вздрогнул.
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите!
Вошел Хорват. Он вел себя очень уверенно: шагнул прямо на ковер, стараясь привыкнуть к темноте.
— Вы здесь, господин барон?
— Еще нет четверти девятого, — сухо и спокойно сказал Вольман. — У меня дела. Неплохо было бы, если бы вы сначала посмотрели на свои часы.
— У меня нет часов, — ответил Хорват и направился к двери.
— Разве я назначил заседание не на четверть девятого, господин Хорват?
Но тот уже хлопнул дверью. Вольман почувствовал радость, но потом ему стало стыдно своей мелочности. Все же он был доволен, что вел себя так с Хорватом. Особенно
Он снял телефонную трубку, вызвал инженера, потом закрыл глаза. Начинала болеть голова.
Честь имею приветствовать вас, господин барон.
— Садитесь, господин Прекуп. О чем хочет говорить со мной профсоюз?
Прекуп сел на кончик кресла, но потихоньку, незаметно устроился удобнее, откинулся на спинку. Он провел рукой по редким черным волосам.
— О яслях.
— Что мы должны делать?
— Надо будет ассигновать те деньги…
— Все?
— Нет, — ответил Прекуп, — не все. Они опять хотят монтировать станки, которые лежат на складе. Разобранные станки, вы знаете.
— Как не знать… я отклонял это предложение три или четыре раза.
— Да. Но на заседании комитета опять подняли этот вопрос.
— А вы что об этом думаете?
— Сказать по правде, еще не успел подумать. Но, во всяком случае, считаю, что это нам обойдется недорого. По моим подсчетам, они оправдают себя самое большее в два года.
— В два года?
— Приблизительно. Может быть, в полтора.
— А нельзя было снять этот вопрос с повестки дня?
— Пробовали, но, насколько мне известно, Хорват уперся как осел.
— Опять этот Хорват. — Барон нервно сжал пальцы, потом овладел собой. — Что еще, господин Прекуп?
— Все, господин барон. Вчера я был на тренировке. Думаю, вы сделали чудесное дело, раздобыв этого Бонихади. У него удар — что-то невероятное! Я разговаривал с Хюбнером. Он связался с «Уйпестом». Тот Третий, свободен. Может быть, послать за ним?..
— Ну да. В конце концов неплохо иметь запасного и на левом фланге. А как Перчиг?
— Я о нем ничего не слышал.
— Вы говорили с Будапештом?
— Да. Он туда еще не доехал. Боюсь, не случилось ли с ним чего-нибудь или… Но в это я не верю…
— Думаете, что он сбежал с деньгами?
— Да, я думал об этом.
— Не беспокойтесь. Это ведь не первая его поездка…
— А если с ним что-нибудь случилось?
— Арестовали?
— Да.
— Невозможно. У него великолепные связи. Его бы предупредили.
Барон взглянул на ручные часы и вздрогнул:
— А теперь пусть комитет идет ко мне.
Он наклонил голову в знак того, что кончил. Пре-куп встал и направился к двери.
— Подождите, пожалуйста, минутку, — неожиданно вспомнил что-то Вольман.
— Я слушаю.
— Знаете… уборщица, которая работает у меня…
— Да.
— Мне неприятно видеть ее… Очень неприятно…
— Понимаю. Уволить ее?
— Нет, нет…
— Перевести ее в красильню?
— Как хотите, дорогой Прекуп. Делайте, как найдете нужным.
2
Вольман с удовольствием потянулся в кресле. По сути дела всякая встреча с комитетом была ожесточенной борьбой, из которой он должен был выйти победителем. Иногда ему казалось, что смешно говорить о победе над такими людьми, как Хорват, Жилован или Герасим, однако спустя некоторое время он уверял себя, что это имеет очень важное значение, что это лишь часть большой, упорной и сложной борьбы на всех участках и любым оружием. Впрочем, он привык бороться. Когда он впервые понял, что любая победа добывается мучительным путем, он испугался. Это было в Париже, на конгрессе текстильщиков, в котором он участвовал как представитель Румынии. Тогда как будто все было против него. Даже имя его на пригласительном билете напечатали неправильно. Западные дельцы, старые, с громкими именами — Браун, Массон, Ле Гар, Голдбергер, И. И. Паллачос, — смотрели на него покровительственно и с некоторым недоверием. Один из них, Браун, владелец концерна «Deutsche Техtil A. G.» спросил его тогда: