Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Метаксия надела на славянку новую рубашку, с вышитым низом и рукавами, и жестом пригласила снова лечь. Та села на постель, не спуская с нее глаз.
– Хочешь пить?
– спросила отравительница: снова по-русски, правильно, хотя и заметно коверкая слова. Желань молча кивнула.
Метаксия поднесла ей вина напополам с водой, и пленница-московитка выпила все. Потом тронула гречанку за руку, за длинный узкий рукав; прислужница тотчас села у ее ног, как будто ожидала этого.
Желань долго смотрела в ее насурьмленные серые глаза. Конечно, эту женщину нельзя
Рабыня сдвинула ноги; у нее что-то сжалось внутри в комок, захотелось разразиться слезами — но она не могла перед чужачкой.
– Я христианка, - наконец прошептала Желань, качая темно-русой головой, - я так не могу…
Метаксия опять улыбнулась. Гречанка была хороша собой - но рот слишком твердый, великоватый.
– И я христианка, - ответила прислужница, показав на свой крест. Помолчала и прибавила, понизив голос:
– И он христианин…
Теплые ладони дружески сжали руки славянки. Желань сидела не отвечая, будто окаменев и онемев сразу. Что можно втолковать женщине, которая так говорит - и так делает?
Метаксия, поднявшись с колен, села с нею рядом и пригладила ее волосы. Теперь она смотрела в глаза рабыне серьезно и сочувственно.
– Я такая же, как ты, - проговорила гречанка.
– Тебе нужно смириться. Иначе ты себя убьешь.
Желань поникла головою, не размыкая уст. “Я себя уже убила”, - подумала она.
– Человек, который к тебе ходит, которому ты отдана, очень важный господин — и падок на женщин, - без всякого смущения продолжала Метаксия.
– Если ты будешь умна, у тебя будет счастливая судьба. Он добрый хозяин и хороший любовник.
Желань вся зарделась; зубы и ноги у нее свело от стыда.
– Кто он такой? Тебя он покинул, Метаксия?
– прошептала славянка.
– Патрикий* Фома Нотарас, - ответила Метаксия, так ничего и не сказав о себе.
– Твой господин… царев муж, как говорят у вас в Московии. Ты должна радоваться, что попала к нему.
Вдруг Желань ощутила душную ненависть к женщине, которая так хорошо говорила на ее языке - и так искусно на ее же языке убеждала полонянку предать свою отчизну и веру.
– Уходи! Уходи!
– воскликнула рабыня.
– Ты не лучше его!
Метаксия усмехнулась крупным твердым ртом; потом встала и, не поклонившись, вышла вон.
Желань заплакала — тихо, безнадежно. Ей вдруг подумалось, что слова служительницы могли быть ложью с начала до конца. Здесь нельзя верить никому.
Наутро Метаксия явилась как ни в чем не бывало — подняла славянку с постели и повела мыться.
– Тебе повезло, - вдруг сказала она в бане, обливая ее из кувшина.
– Во всем городе почти не осталось воды. Мы же здесь ходим чистыми, слава Богу и императору.
Желань изумилась. Она видела, как вода в купальне сбегает по хитро устроенным мраморным трубам, - и подумала, что, наверное, таких бань в Константинополе мало сохранилось, как и дворцов.*
– Это дворец императора?
– спросила славянка.
– Да, василевса, - холодно
– Большой дворец. Но великого василевса сейчас нет в столице.
Желань вспомнила, как ей представилось, в минутном помрачении, что человек, который вошел к ней, и есть царь ромеев… Но такого, конечно, не может быть. И сколько же здесь придворных, слуг, рабов — огромный дворец казался пустым, но в складках стенных занавесей, за порфировыми колоннами, когда они шли, звучали шепотки, багряные ковры глушили множество шагов…
– А патрикий придет сегодня?
– испуганно спросила славянка. Метаксия хмыкнула.
– Как пожелает, - ответила она, заканчивая укладывать теперешней госпоже волосы.
– Я не знаю.
Они вернулись в келью Желани, где вместе позавтракали, финиками и какими-то другими нежными фруктами, имен которых славянка не знала, запив их пряным вином. А потом Метаксия сразу перешла на греческую речь, как будто ни слова не знала на языке московитов. Желань поняла, что, должно быть, служительнице велено обучить ее греческому языку, и не противилась. Что пользы?
Страшные глаза матери виделись ей только тогда, когда она смыкала веки… А спать ей совсем не давали. Патрикий Фома Нотарас пришел к своей рабыне при свете дня.
Желань больше не пряталась и не боролась с ним — и белокурый патрикий остался доволен. Он, однако, теперь не пытался с ней говорить, а сразу сел на ее ложе и взял наложницу себе на колени. От него пахло разными благовониями; дорогой атлас одежды, уложенной складками, поскрипывал, когда он устраивался со славянкой на постели.
Желань хотела отвернуть лицо, но грек с неожиданной силой поймал ее подбородок и прижался к губам долгим поцелуем. Потом спустил с плеч платье и принялся ласкать и целовать ее тело. Пленница млела от страха и томления.
Потом в воздухе кельи разлился аромат оливкового масла: так пахло в греческих рядах на торжище в Москве. Ромей принес с собой кувшинчик масла, как его коварная помощница, - но употребил это масло таким образом, что Желань помертвела от унижения. Любовник, улыбаясь, не спеша умастил этим маслом ее и себя - а потом обнял наложницу и сочетался с нею. Принимая его власть, славянка обхватила своего господина за шею и приникла к нему; его руки качали ее, как неусыпные волны, омывающие Город. Теперь она не испытывала боли, а только сладострастие. И ее все сильней подмывало чувство, что есть еще лучшая, большая услада; что ей ее не дали…
Она изумленно ахнула. Посмотрев в глаза ромея — серые глаза, с ласковым и знающим прищуром - Желань испугалась себя, а не его. Она думала прежде, что крепка, - а оказалось, что ее даже толкать не надо, чтобы она упала в яму!..
– Господи, какой грех, - прошептала она.
Фома Нотарас погладил ее по щеке и что-то с улыбкой сказал. Он ей польстил. А потом снял с себя золотую цепь и повесил рабыне на шею; от нежданной тяжести она согнулась перед ним, точно всецело покоряясь, - чем патрикий остался еще более доволен, чем ее постелью.