Стая
Шрифт:
Смех Белоголового звучал сухо и резко: — Мне нравится твоя шутка, Бьерн.
— Я пришел сюда не для шуток.
— Зачем же ты пришел?
— Вести торг.
Теперь Белоголовый смеялся уже искренне. Смеялись хирдманны, столпившиеся за спиной своего хевдинга, и даже желтоглазый Харек, недоверчиво качая головой, выдавил слабую ухмылку.
Белоголовый повернулся к тощему и высокому урманину, судя по морщинистой коже — самому старшему из хирда:
— Ты действительно умен, Кьетви. Тывсегда говорил, что время меняет людей. Теперь я сам вижу это.
Вновь взглянул на Бьерна, отрезал:
— Ступай в Бирку [147] —
На сей раз засмеялся Бьерн:
— Кьетви правда умен — люди меняются. С каких пор ты стал воевать за конунга?
— С тех самых, как ты стал торговать, — веско отозвался Орм.
Разговаривая, оба урманина неприметно подбирались друг к другу, как подбираются, прежде чем сцепиться, два диких зверя. Оставалось всего два шага, когда Айша кинулась к ним — маленькая, худая, в серой шерстяной рубахе со слишком большим воротом, сползающим ей на плечо, в длинной юбке, с растрепавшимися от недавнего бега волосами и лихорадочными красными пятнами на тонких щеках. В окружении урман она казалась еще меньше и беззащитнее, чем была на самом деле.
147
ВVIII —IX вв. процветающий торговый город в Швеции.
Бьерн остановился. Орм кинул на него быстрый взгляд и тоже шагнул назад.
Явно не зная, зачем вообще вылезла и что теперь делать, притка растерянно огляделась. Тонкие пальцы девки теребили мягкую ткань, словно надеясь обнаружить нечто важное, затерявшееся в шерстяных складках юбки. В конце концов она оставила юбку в покое, указала на княжича и, на каркающем северном языке, заявила Орму:
— Знакомься, ярл. Это Избор — сын конунга Альдоги, Гостомысла.
Злость княжича уже исчезла — не билась кровью в висках, не застревала колом в горле — расплескал ее, растратил в глупой выходке.
— Она говорит правду? — недоверчиво оглядев притку, спросил у Бьерна Белоголовый. Тот кивнул.
— А кто ты? — теперь ярл разговаривал с Айшей. Та пожала плечами и улыбнулась. Из нее будто плеснуло светом, тонкая бледная кожа засияла, в кошачьих глазах заблестели радостные огоньки.
— Айша. — Она обернулась, указала на Бьерна: — Я пришла с ним.
— Рабыня? — Орм опять спрашивал Бьерна. Болотник угрюмо покачал головой, объяснил:
— Свободная. Притка.
Белоголовый не понял, да и как он мог понять, если на его родине никогда не слышали о притках. Но это название впрямь подходило Айше — не рабыня, не жена, не служанка и не воин, а притка. Везде и всегда она оставалась приткой — приткнувшейся, прилепившейся, неприметно идущей рядом.
Орм задумчиво покосился на Айшу, шагнул к Избору. Его протянутая рука не показалась оскорблением — княжич унизил себя куда больше. Разве он вел себя так, как подобает сыну князя? Набросился на врага, будто безголовый мальчишка…
Не раздумывая, Избор коснулся руки Белоголового, сжал пальцы. Ладонь ярла оказалась теплой и крепкой.
— Если ты сын Гостомысла, то ты знаешь, как называть меня, — по-словенски сказал Орм. Взглянул на отошедшую к серому валуну и отряхивающую юбку притку, продолжил, словно обращаясь только к ней: — Орм Белоголовый, сын Эйстейна.
Враги напали внезапно, ночью, в самый разгар пира, на котором конунг отмечал прибытие
— Враги, конунг! — не заходя в избу, выкрикнул он. Голос парня пронесся над пиршественным столом, смял веселый гомон.
Конунг вытянул шею, силясь разглядеть говорящего:
— Кто ты?
— Симун, сын Ингви Рыжего. — Парень шагнул в избу, дверь за его спиной закрылась, свет упал на лицо — потное, бледное, с красными лихорадочными пятнами. Губы парня дрожали.
— Я и Тородд сторожили лошадей в лесу, когда заметили их. Они пробирались меж деревьев, их было много, как муравьев в муравейнике, и они шли так тихо, что даже лошади не услышали их шагов, Тородд остался с лошадьми, а я взял самого быстрого коня и поскакал упредить тебя, конунг.
— Ты верно поступил, Симун, сын Ингви. — Хальфдан тяжело поднялся, не спеша снял плащ, исподлобья оглядел притихших гостей. — Лишь один человек мог осмелиться напасть на меня в этих землях — старик Гендальв, но он напал бы при свете дня, чтоб видеть лицо своего врага. Значит, сюда идут его сыновья — Хельсинг и Хыосинг…
Слова конунга падали в напряженную тишину, как камни в глубь омута. Внутри у Избора что-то зашевелилось, стало душно.
— Сыновья Гендальва хотят называться конунгами, но их страх пред нами столь велик, что они пробираются ночью, надеясь застать нас врасплох. Сколько у них людей, Симун? — Хальфдан выпростал руку из-под плаща, поманил прильнувшего к стене парня.
— Много, конунг, — по-прежнему переминаясь у входа, ответил тот. Потупился, словно боясь сказать лишнее.
— Сколько?! Много деревьев в лесу, много птиц в небе, много рыбы в реке, а врагов никогда не бывает много или мало — их всегда столько, сколько ты можешь убить! Чего ты боишься, сын Ингви? Трусливых воров, которые стыдятся своих бледных лиц и прячут их под покровом ночи? Или смерти, которая приходит всегда и встречи с которой никому не дано избежать?
Симун попятился к дверям, уперся спиной в грудь заступившего ему путь Орма.
— Ты был смелым в лесу, будь смелым и здесь, — Белоголовый подтолкнул парня к конунгу. Избор видел, как на лице бедолаги мелькали поочередно страх, растерянность, задумчивость, опять страх. Неудивительно, что гонец боялся — конунги не любили людей, приносящих дурные вести, не гнушаясь порой зарубить злосчастного гонца.
— Их очень много, конунг, — наконец дрожащим голосом прошептал Симун. — Много больше, чем твоих воинов.
Хальфдан крутнулся на пятках, с размаха ударил ногой по краю стола. Тяжелый длинный стол закачался, с грохотом завалился на скамью, опрокинул ее. На пол, на радость оторопевшим от шума псам, посыпались объедки.
— Значит, у детей Гендальва будут пышные похороны — в царство синекожей Хель они отправятся с множеством друзей! — расхохотался Черный. — Нынче мы хорошо повеселились за столом, теперь славно потанцуем в пляске Скегуль! [148] Вперед, сыны Одина!
148
В скандинавской мифологии Скегуль — имя одной из валькирий, божественных дев, отводящих души мертвых воинов в палаты Одина. Пляска Скегуль — битва.