Стажеры

Стругацкие Аркадий и Борис

Они замолчали. Дауге мешал соломинкой в бокале.

– А Володю я провожаю всегда, - сказала она.
– У меня есть друзья в управлении, и я всегда знаю, когда вы улетаете. И откуда. И я всегда его провожаю.
– Она вынула соломинку из своего бокала, смяла ее и бросила в пепельницу.
– Он единственный близкий мне человек.
– Она подняла бокал и отпила несколько глотков.
– Сумасшедший мир. Дурацкое время, - сказала она устало.
– Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа... Весь смысл жизни в работе. Все время чего-то ищут. Все время что-то строят. Зачем?

Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю ее. Может быть, ты понимаешь, Григорий?

– Понимаю, - сказал Дауге.

– Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором ты живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все просто ограниченные люди. Вы просто неспособны задать вопрос - "зачем?" - Она снова отпила из бокала.
– Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?

Дауге хорошо представил себе этот разговор Марии Юрковской с пятнадцатилетними пареньками и девчонками из районной школы. Где уж тебе понять, подумал он. Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь, наконец, калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и вселенная снова у тебя на ладони. Впрочем, это даже не нужно понимать. Это нужно чувствовать. Он сказал:

– Они тоже хотят прожить жизнь так, как им хочется. Но вам хочется разного.

Она резко возразила:

– А что, если права я?

– Нет, - сказал Дауге.
– Правы они. Они не задают вопроса "зачем?".

– А может быть, они просто не могут широко мыслить?

Дауге усмехнулся. Что ты знаешь о широте мысли, подумал он.

– Ты пьешь холодную воду в жаркий день, - сказал он терпеливо.
– И ты не спрашиваешь - "зачем?". Ты просто пьешь, и тебе хорошо...

Она прервала его:

– Да, мне хорошо. Вот и дайте мне пить мою холодную воду, а они пусть пьют свою!

– Пусть, - спокойно согласился Дауге. Он с удивлением и радостью чувствовал, как уходит куда-то противная гнетущая тоска.
– Мы ведь не об этом говорим. Тебя интересует, кто прав. Так вот. Человек - это уже не животное. Природа дала ему разум. Разум этот неизбежно должен развиваться. А ты гасишь в себе разум. Искусственно гасишь. Ты всю жизнь посвятила этому. И есть еще много людей на планете, которые гасят свой разум. Они называются мещанами.

– Спасибо.

– Я не хотел тебя обидеть, - сказал Дауге.
– Но мне показалось, что ты хочешь обидеть нас. Широта взглядов... Какая у вас может быть широта

взглядов?

Она допила свой бокал.

– Ты очень красиво говоришь сегодня, - заметила она, недобро усмехаясь, - все так мило объясняешь. Тогда будь добр, объясни мне, пожалуйста, еще одну вещь. Всю жизнь ты работал. Всю жизнь ты развивал свой разум, перешагивал через простые мирские удовольствия.

– Я никогда не перешагивал через мирские удовольствия, - сказал Дауге.
– Я даже был изрядным шалопаем.

– Не будем спорить, - сказала она.
– С моей точки зрения, ты перешагивал. А я всю жизнь гасила разум. Я всю жизнь занималась тем, что лелеяла свои низменные инстинкты. И кто же из нас счастливее т_е_п_е_р_ь?

– Конечно, я, - сказал Дауге.

Она откровенно оглядела его и засмеялась.

– Нет, - сказала она.
– Я! В худшем случае мы оба одинаково несчастны. Бездарная кукушка - так меня, кажется, называет Володя?
– или трудолюбивый муравей - конец один: старость, одиночество, пустота. Я ничего не приобрела, а ты все потерял. В чем же разница?

– Спроси у Гриши Быкова, - спокойно сказал Дауге.

– О, _э_т_и!
– Она пренебрежительно махнула рукой.
– Я знаю, что скажут они. Нет, меня интересует, что скажешь ты! И не сейчас, когда солнце и люди вокруг, а ночью, когда бессонница, и твои осточертевшие талмуды, и ненужные камни с ненужных планет, и молчащий телефон, и ничего, ничего впереди.

– Да, это бывает, - сказал Дауге.
– Это бывает со всеми.

Он вдруг представил себе все это - и молчащий телефон и ничего впереди, - но только не талмуды и камни, а флаконы с косметикой, мертвый блеск золотых украшений и беспощадное зеркало. Я свинья, с раскаянием подумал он. Самоуверенная и равнодушная свинья. Ведь она просит о помощи!

– Ты разрешишь мне прийти к тебе сегодня?
– сказал он.

– Нет.
– Она поднялась.
– У меня сегодня гости.

Дауге отодвинул нетронутый бокал и тоже поднялся. Она взяла его под руку, и они вышли в вестибюль. Дауге изо всех сил старался не хромать.

– Куда ты сейчас?
– спросил он.

Она остановилась перед зеркалом и поправила волосы, которые совершенно не нужно было поправлять.

– Куда?
– спросила она.
– Куда-нибудь. Ведь мне еще не пятьдесят и мой мир принадлежит пока мне.

Они спустились по белой лестнице на залитую солнцем площадь.

– Я мог бы тебя подвезти, - сказал Дауге.

– Спасибо, у меня своя машина.

Он неторопливо натянул шлем, проверил, не дует ли в уши, и застегнул плащ.

– Прощай, старичок, - сказала она.

– Прощай, - сказал он, ласково улыбаясь.
– Извини, если я говорил жестоко... Ты мне очень помогла сегодня.

Она непонимающе взглянула на него, пожала плечами, улыбнулась и пошла к своей машине. Дауге смотрел, как она идет, покачивая бедрами, удивительно стройная, гордая и жалкая. У нее была великолепная походка, и она была все-таки еще хороша, изумительно хороша. Ее провожали глазами. Дауге подумал с тоскливой злобой: "Вот. Вот и вся ее жизнь. Затянуть телеса в дорогое и красивое и привлекать взоры. И много их, и живучи же они."