Стеклянная невеста
Шрифт:
— Я уверен, что можно доказать.
Мы снова выпили. Пузырьки шампанского остановились в горле, но тут же все прошло. Потом ударило в голову. Я обрадовалась: коньяк меня не брал, а так хотелось опьянеть, размыть остатки осторожности, смести границы, растворить путы холодной рассудочности. Я пьянела, чувствовала это, хотя мысли были трезвы. Я все понимала, просто в моем новом сейчас состоянии все казалось доступным, возможным, даже необходимым. Я взяла нож и стала очищать яблоко, стараясь, чтобы стружка не обрывалась.
— Так что можно доказать?
— У Светы было серебряное колечко
— А-а, пирсинг. Ну и что? Этим тогда все увлекались. Что еще?
Я откусила кусок яблока и стала медленно жевать, пристально разглядывая Матвея. Я знала, что он не успокоится, ни за что не успокоится.
— У нее была татуировка на левой груди. Маленькая роза.
— Ну и что? — сказала я. — Даже если бы у меня была такая татуировка, это ни о чем бы не говорило. Все делают такие татуировки.
Я видела, что он колеблется, не зная, что сказать и на что решиться.
— Как хочешь, — сказала я. — Ты сам этого хотел.
Я встала и расстегнула блузку. Осталась в одном бюстгальтере. Подошла к Матвею и одним движением пальцев обнажила грудь. Спросила насмешливо:
— Такая роза? Ну, и что это доказывает? Все тогда выкалывали розы на груди. Ты можешь сказать, что эта именно та роза? Хочешь проверить?
Я взяла его руку и накрыла ладонью свою грудь:
— Ничего, ничего это не доказывает.
Кто шевельнулся первым: я или он? Я была холодна и трезва, только не могла точно сказать: кто, что?.. Мои ли руки взметнулись и обняли его за шею или его судорожно сжались у меня за спиной? Но его губы были теплые, живые, и все то, что дремало во мне, сжатое, словно пружина, только и ждало маленького толчка. И вот взрыв, хаос, беспамятство, и нет уже воли, разума, расчета, — страсть завладела каждой моей клеточкой, хлынула, захлестнула, потопила, осталось только ощущение его рук на моем теле и встречные судороги груди, живота, бедер. Меня несло в потоке почти уже нестерпимой страсти, наслаждение было сродни страданию, а боль приносила только новое наслаждение.
Мы не давали друг другу передышки, и когда изнемогала я, он наступал, а когда у него не было уже сил, я возвращала его к жизни. Мы вели тяжкую борьбу, борьбу на изнурение, где не было ни победителей, ни побежденных, лишь опьянение плотью, бесстыдство страсти. В один из моментов прояснения я смогла разглядеть его лицо, залитое слезами и потом. Слабый свет уличных фонарей проникал в комнату, я различала — или думала, что различаю, — его черты, полные изумления и радости, — он верил, наверное, сейчас, что достиг всего, чего желал, что его долгие поиски закончились, и остается лишь упиваться мучительным счастьем…
Я проснулась среди ночи. Ветер, врываясь сквозь открытые окна, приносил легкий и острый холод. Лежать в постели было тепло. Я и не помнила, как мы оказались в спальне. Сейчас было, наверное, часа четыре, во всяком случае, ночь уже отступала, темнота комнаты светлела посередине, где-то на уровне древней люстры. Повернув голову, я увидела зеленовато-серое небо с одной бледной, медленно тающей звездой в просвете тучи, и уже различала на стене напротив большой церковный календарь, откуда непримиримо и грозно смотрел
Матвей даже во сне крепко прижимал меня к себе, и стоило мне пошевелиться, он тут же проснулся. Даже не глядя на него, я знала, как светятся его глаза, но разделить с ним восторг и счастье не могла. Ощущала во всем теле лишь безмерную, беспросветную усталость. А хуже всего была та апатия, которая довлела над всем. Все оказалось безнадежным, я попала в сети самообмана, обманув заодно и Матвея. Надо было встать и уйти, но не было ни сил, ни желания. С тоской и отчаянием я вспомнила Графа, и тут же поняла, что и здесь обманываю себя: не было никакой тоски и отчаяния, все казалось сейчас ушедшим в прошлое, лишенным ценности и жизни, как обрывки старинной кинохроники.
Я отвернулась от Матвея, хотела сползти с кровати, но он меня не пустил, сильно и нежно прижался ко мне сзади. Что-то ласково шепча, он стал осыпать мою спину и шею легкими поцелуями.
Я знала, что дальше произойдет, подумала об этом как-то легко, сама удивилась, что не ощущаю в этот миг положенных раскаяния и стыда. И вдруг меня осенило, что я занимаюсь самообманом: эта ночь с Матвеем на самом деле вытравила из меня все надуманное, все навеянное фантазией одиночества и утрат. Прошлого не было, как не было и будущего. Был только этот миг, была женщина и был мужчина — все было обнаженно просто, как наши, живущие сейчас отдельно от нас тела. И когда туман страсти стал наползать, лишая мысли четкости и ясности, я с облегчением успела подумать, что решу все завтра, а сегодня… сейчас… Я повернулась к нему и, медленно, с силой потянувшись, с болезненным, пронзившим меня наслаждением, вновь приняла его в себя.
Вновь было пробуждение, но на этот раз, вместе с легким похмельем, во мне плескалось мстительное торжество. Даже в тех сменах настроения, которые я пережила в эту длинную ночь, была своя, понятная теперь мне радость. О Графе я старалась не думать, тема была запретная, болезненная, к ней придется еще вернуться, и я знала, что прежней простоты и ясности в наших отношениях уже не будет. Я жалела об этом, сейчас только понимая, насколько сильна была моя привязанность к нему.
За окном утро было пасмурное; серое небо плакало мелким дождем и туманом, оседавшим на крыши домов, асфальт, мокрые с ночи деревья. Поднявшись с постели, я отбросила тянувшуюся ко мне руку Матвея и нагишом пошла в ванную. Нашла на полочке под зеркалом какой-то дешевый шампунь, вылила на себя чуть ли не полфлакона и долго, с наслаждением смывала с себя мыльную воду.
Матвей успел надеть джинсы и ожидал меня в спальне. Я, ощущая себя особенно голой, быстро оделась. Я думала только о том, чтобы быстрее уйти отсюда. Матвей чувствовал перемену во мне и, не понимая причины ее, тревожно следил за каждым моим движением. Это меня еще больше раздражало.
— Света! Если…
— Мне уже пора, — быстро перебила его я. — Не надо было мне вчера приходить к тебе.
— Но почему? Наконец мы нашли друг друга… Я тебя нашел, — быстро поправился он, чего-то испугавшись. — Разве нам было плохо?.. Я виноват, да, это правда, но ведь столько лет прошло, а хотел я тогда… не для себя же, я думал о нас.