Стеклянная женщина
Шрифт:
– Не смей мне угрожать! Я все Йоуну расскажу. И разве ты католик, чтобы толковать о смертных грехах? Нельзя… – Увидев выражение его лица, она осекается. – Да ты смеешься надо мной!
Он вскидывает ладонь в знак извинения.
– Нет, вовсе не над тобой. Йоун не говорил мне, что у тебя такой крутой нрав. – Он склоняет голову набок, губы растягиваются в улыбке. – Он, поди, и сам еще не знает.
С этими словами Пьетюр пришпоривает Скальм и пускает ее рысью.
Роуса бьет пятками по ребрам Хадльгерд, пока не оказывается рядом с Пьетюром, и бросает на него испепеляющий взгляд. Он снова смеется и подгоняет
Вечереет, и тревога Роусы мало-помалу нарастает: Пьетюр явно не намерен останавливаться ни в одном из селений или хуторов, которые изредка попадаются им на пути. Более того, завидев огонек в густом сером сумраке близящейся ночи, он тут же сворачивает в сторону.
Голова Роусы свешивается на грудь, и она вздрагивает и просыпается.
– Мы что, будем спать в седле? – спрашивает она, не в силах больше превозмогать усталость, разливающуюся жгучей болью по всему телу.
– Изволь, можем остановиться.
– И ночевать на холоде?
– Нас согреют лошади, и у меня есть одеяла.
Конечно, он ее дразнит. Но лицо его в угасающем свете хранит обыкновенное суровое выражение.
– Есть ли тут неподалеку какое-нибудь селение?
Он качает головой.
– До ближайшего день езды к востоку.
Роуса делает вдох, чтобы справиться с подступающей паникой. Она не станет ночевать под открытым небом, потому что здесь водятся лисы и крысы, а мороз пронизывает до костей.
– Я хочу лечь в постель.
– Мы будем спать на улице.
Она повышает голос:
– Мне нужна постель!
Он хмурится и скупо кивает.
– Так и быть. Вон за тем холмом есть один хутор. Мы будем там до темноты.
– Что же ты раньше не сказал?
Когда они добираются до этого хутора, Пьетюр велит ей остановиться и ждать его шагах в тридцати, под молодыми березками. Он стучится в дверь. На пороге, шаркая, появляется старик. Они шепчутся о чем-то, потом хозяин кивает, и Пьетюр возвращается к Роусе.
– Мы будем спать в хлеву. Вместе с лошадьми.
– Со скотом? – звенящим голосом переспрашивает Роуса.
– Нет. Скот остается на улице, как полагалось бы и нам. В такую-то погоду.
– Ты попросил его постелить нам в доме?
– Мы спим в хлеву, Роуса. Ступай за мной.
Хозяин, наблюдавший за этой беседой, окликает какого-то Тоумаса, и Пьетюр возвращается к нему. Старик машет рукой в направлении badstofa, но Пьетюр качает головой и показывает на хлев с просевшей дерновой крышей. В конце концов старик кивает и исчезает в доме, но тут же снова появляется в дверях с двумя шерстяными одеялами. Пьетюр идет к хлеву, отворяет покосившуюся дверь и заводит внутрь лошадей.
Роуса входит в пыльную темноту следом за ними.
– Хозяин пустил бы нас в дом. И он назвал тебя Тоумасом.
– Лошади могут спать на тюках сена. Мы ляжем у них под боком.
– Почему он назвал тебя Тоумасом? – Роуса морщит нос. – Вонь здесь нестерпимая.
– Иногда на хуторах на отшибе нет отхожего места.
– И люди ходят в хлев?
– Спи на улице, коли тебе так больше нравится.
Обе лошади, послушные воле Пьетюра, уже легли, а сам он накрылся одеялом и устроился под боком у Скальм. Повернувшись к Роусе спиной, он прячет лицо в лошадиной гриве, и голос его звучит приглушенно:
– Как
Роуса бросает на него сердитый взгляд, но он уже дышит ровно и глубоко. Она забирается под одеяло и кладет голову на теплую шею Хадльгерд. Та удовлетворенно скрипит зубами и шумно вздыхает.
Роуса напряженно лежит в темноте с открытыми глазами, и кровь стучит у нее в ушах. Пьетюр, по-видимому, уснул. Наконец она обхватывает себя руками и сворачивается калачиком. Она представляет себя камнем, комочком земли, но по-прежнему чувствует, что грудь ее вздымается и опадает с каждым вдохом, что кости ее совсем хрупки, а рядом спит лживая и злобная нечисть в человеческом обличье.
Роуса вспоминает, с какой легкостью он солгал хуторянину, как весело он смеялся.
Уже проваливаясь в вязкие глубины сна, она вспоминает кое-что еще: Анна, первая жена Йоуна, была родом из-под Тингведлира.
Роусе снится Паудль. Он нежно дотрагивается до ее щеки. Она тянется к нему навстречу, но натыкается на пелену колышущегося воздуха. Когда она поднимает глаза, перед ней уже не Паудль, а Йоун. Его рука сжимается вокруг ее горла и то сдавливает его, то ослабляет хватку, пропуская воздух в ее легкие и тут же преграждая ему путь. Роуса тщится разжать его пальцы, но могучая фигура Йоуна вдруг превращается в ледяное изваяние, в порождение голубых ледниковых недр. Его когтистые руки онемели от холода, борода заиндевела. Он с ревом склоняется к ней, корчась в языках пламени, и голос его походит на гулкие завывания ветра. Почернелые пальцы впиваются в ее плечо, и она кричит.
– Тише, Роуса, тише! – Пьетюр встряхивает ее, схватив за плечи. – Ты напугала лошадей и сейчас разбудишь хозяина.
Она садится на полу и трет глаза. Обе кобылы боязливо забились в угол. Ноздри их раздуты, мускулы под толстыми шкурами ходят ходуном.
Роусу трясет.
– Я кричала?
– А еще билась, визжала и извивалась у меня в руках, как рыба.
Должно быть, это его пальцы сжимали ее плечо во сне. Содрогнувшись, Роуса поспешно выскальзывает на улицу. Студеный воздух обжигает руки и лицо – знак того, что надвигаются колючие зимние морозы. Она присаживается по нужде у задней стены: делать это прямо в хлеву омерзительно. Потом прислоняется головой к холодным доскам и ждет, пока не выровняется дыхание, чтобы возвратиться внутрь. Это не предзнаменование, Роуса. Это всего лишь сон.
Они продолжают путь в молчании. Голая земля щерится черными зубами, и лишь кое-где пробиваются корявые кустарники и жесткая пожелтелая трава. От неизбывной угрюмости пустошей у Роусы перехватывает дыхание. Горы нависают над горизонтом, будто грозовые тучи. Древнее поверье гласит, что в каждой горе живет дух, и, может, именно поэтому, когда вокруг вырастают скалы, по спине у Роусы пробегает холодок. На нее устремлены тысячи взглядов, проникающих под кожу и впивающихся прямо в душу. Она мысленно повторяет заклинание, оберегающее ото зла, и шепотом читает «Отче наш». Пьетюр бросает на нее быстрый взгляд; выражения его темных глаз в меркнущем свете не прочесть, и Роуса краснеет.